Факультет

Студентам

Посетителям

Культ бобра

Обожествление животных, поклонение им, признание за зверями сверхъестественных особенностей или волшебной и целительной силы за частями их трупа было широко распространено с древнейших времен среди всех народов. П. П. Ефименко, например (106, стр. 428), усматривает элементы зоолатрии уже у людей ориньяко-солютрейского времени.

Знакомясь с достаточно обширной литературой вопроса в виде ли капитальных работ специального характера (Е. Кагаров, 127; В. Клингер, 142; Д. К. Зеленин, 114), руководств по этнографии (например Н. Харузин, 374), исследований о религии (Л. Я. Штернберг, 399) или справочников (281), мы убеждаемся, что редкое из животных не было там или тут предметом почитания. Только бобр, если судить по вышеперечисленным источникам, был обойден вниманием народов и почти ни в ком не возбуждал религиозных чувств.

Между тем исключительные биологические особенности бобров, выделяющие их из ряда всех животных: постройки, лесозаготовки и т. п., не могли, казалось бы, не привлечь особого внимания примитивного человека. И вот, ближайшее исследование материалов позволяет притти к выводу, что обожествление бобра, во всяком случае почитание его в разнообразных проявлениях, было широчайшим образом распространено среди народов мира и в том или ином виде дошло до наших дней. Отсутствие же достаточных сведений по этому вопросу в литературе должно быть скорее всего отнесено за счет трудности собирания материала в силу хотя бы того, что бобр слишком давно исчез из поля зрения большинства народов, а отношение к нему в уцелевших местами очажках окутывалось большой таинственностью. Начало особого отношения человека к бобру следует искать в глубочайшей древности. В этом нас убеждают многочисленные археологические находки. Именно, остатки бобра встречаются в виде почти обязательного элемента погребений каменного века и позднейших эпох. Это устанавливается раскопками, производившимися в самых различных районах: под Иркутском (Н. И. Витковский, 70, 71), под Томском (С. К. Кузнецов, 176), в Лапландии (Ф. П. Кеппен, 137) и т. д.

Последующие исследования могильников в Прибайкалье и на верховьях Лены, большею частью не опубликованные, по преимуществу П. П. Хороших, И. В. Арембовского и отчасти автора этих строк, материалы которых хранятся в Иркутском музее, проводившиеся по р. Ангаре до Мальты и ниже, по берегам Байкала и по Лене до Верхоленска, систематически давали бобровые резцы и челюсти. Они встречались в этих случаях как элемент украшений головы и шеи, возможно имевших символическое значение. Резцы и челюсти встречались и на стоянках. Особенно интересна находка П. П. Хороших в окрестностях Иркутска остатков глиняного горшка, в котором находились резцы, челюсти и другие кости бобров. Приводимая карта Прибайкалья и Лены в пределах Иркутской области позволяет судить о частоте этих находок.

Рисунки вогульских идолов и ящеров

Чрезвычайно важно при этом отметить, что остатки бобров в могильниках представлены не какими попало частями скелета животного, но почти исключительно нижними челюстями, обычно половинками нижних челюстей этих грызунов. В некоторых случаях (176) находка ограничивается одним зубом, обнаруженным на груди скелета, или челюстями и резцами бобра совместно (70). Количество находимых остатков не было одинаковым, оно варьировалось от одной до нескольких десятков челюстей и зубов.

Широту встречаемости этих реликвий хорошо показывает исследование П. Н. Третьякова, посвященное археологическим памятникам Поволжья (355). В нем на стр. 13 дана сводная таблица находок костей в 14 ранних памятниках разного времени, в 11 из которых помечены остатки бобра. На стр. 160, в сводной таблице находок из 12 более поздних памятников остатки бобра указаны для 8 таковых. Интересно, что в последних преобладают кости домашних животных, а из диких бобр находится на одном из первых мест.

Однообразие и постоянство находок показывает, что эти остатки отнюдь не были случайным или местным элементом погребений. Особенно же убеждает нас в глубоком значении, которое придавали зубам бобра люди тех удаленных времен, находка Равдоникаса, сделанная в 1936—1938 гг. (личное сообщение И. В. Арембовского). Именно, на о-ве Оленьем, что на Онежском оз., был вскрыт неолитический могильник, обращающий на себя внимание необычным, вертикальным захоронением трупов. В этом, вероятно, шаманском погребении было найдено большое количество резцов бобра, которыми по всей видимости была обшита одежда покойников.

Приведем еще указание П. Н. Третьякова (354, стр. 19) на то, что охотничье-рыболовецкие племена Верхнего Поволжья носили в каменном веке целые ожерелья из бобровых зубов.

Другим показателем особого отношения первобытного человека к бобру служит факт почти полного отсутствия костей бобра в «кухонных остатках» и «костищах» каменного и близких к нему веков. Их не нашел, например, В. И. Громов (89), исследовавший 1500 костей из знаменитой палеолитической стоянки «Афонтова гора». Не было их в остатках с Верхоленской горы, тщательно исследованных А. А. Бирулей (36). Не нашел их и Н. К. Ауэрбах, изучивший массу кухонных остатков из стоянок той же Афонтовой горы, близ Красноярска (18). Наконец, в сводной работе В. И. Громова (88), посвященной рассмотрению материалов, собранных в огромном количестве из кухонных остатков разных стоянок Европы и Сибири, обращает на себя внимание отсутствие в них остатков бобра. В тех же случаях, когда (например Ф. Теплоухов, 348, и С. И. Сергеев, 308, производившие исследования на Колве, или Н. А. Прокошев, 275, в Камском Приуралье) такие остатки в костищах и отмечаются, они единичны и носят характер случайных включений. Особенно интересно, что в последних случаях (на что обращает внимание П. Даме, 95, стр. 17) находимые кости бобров, в противоположность таковым всех других животных, оказываются не расколотыми.

Значит ли это, что люди, оставившие нам перечисленные памятники, не промышляли бобра? Конечно, нет. Абсурдность такого заключения видна уже из того, что в те времена бобры обитали в ближайших окрестностях упомянутых становищ (и под Томском, и под Иркутском, и, особенно, под Красноярском), а люди, умевшие промышлять медведей, оленей и других труднодоступных животных, не могли не владеть легким промыслом бобра. Да и для того, чтобы набрать потребное для характерных погребений неолитической эпохи множество челюстей и резцов бобра, нужно было иметь его в кругу основных промысловых животных. Совершенно очевидно, что остатки бобра выделялись из общей массы костей, отнюдь не выбрасывались, а бережно хранились.

Одним словом, уже на самой заре человеческой культуры бобр был предметом особого почитания.

Позднее, уже во времена исторические, элементы поклонения бобру мы находим у разных народов. По свидетельству П. Дамса (95), в древней Индии религия запрещала убивать бобров (стр. 18); там же он сообщает о том, что бобр был жертвенным животным древних германцев, финнов и норвежцев. Из сочинения Олая Великого (А. Брэм, 51, стр. 483), относящегося к 1520 г., видно, что эти последние и в средние века сохраняли верования в сверхъестественные особенности бобра. Имел этот грызун значение и в мифологии северо-американских индейцев (95, стр. 18). Н. Харузин (374, т. 1, стр. 432) сообщает, что те же «индейцы верили, что над всеми бобрами стоит «великий бобр», и «перед охотой на бобра обращались к нему с молитвой и приносили ему в жертву табак». В другом месте (стр. 57) он добавляет к этому, что одно из племен краснокожих, а именно осаги, считало бобра своим родоначальником по мужской линии; от Э. Брандта мы узнаем (50), что этим народностям было свойственно считать бобра обладателем бессмертной души. В отдельных проявлениях почитание бобра сказывалось в Европе очень долго, вспомним хотя бы указание того же П. Дамса (95) на то, что ношение касторовых шляп считалось благотворно влияющим на умственные способности владельцев.

Среди верований древних русских и славян вообще нам не удалось найти определенных указаний на бобра. Однако косвенных данных имеется немало.

Поклонение воде в виде рек, источников и т. д. было широко свойственно древним славянам. Обожествляли они и живущих в реках зверей: «ов рекя богиня нарицает, и зверь живящь в ней яко бога нарицая требя творит» (19, т. II, стр. 207). Очевидно, что среди немногочисленных водных зверей за бобром, выдающимся и по образу жизни и по экономическому значению, было не последнее место в культе. Несомненно, что с бобром связано происхождение многих черт из распространенных среди славян верований в нечистых обитателей водоемов, главным образом самих водяных. Приписываемые водяным постройки, которые он имеет в омутах среди тростников и осоки (там же, стр. 238), есть очевидное поэтическое отображение знакомства с бобровым строительством. Тропы, лазы, дороги бобра легко могли послужить источником веры в пастьбу водяным своего скота по ночам. И уже прямо на бобровые привычки указывает вера в то, что «водяной в лунные ночи хлопает по воде ладонью» и валит по ночам деревья (там же, стр. 243). Изложенные догадки подтверждаются тем, что почти в наши дни бобр оказывался в состоянии возбуждать народное воображение до того, чтобы воскресить все легенды о водяных. Именно В. Торский (353, стр. 74) сообщает, что под Киевом в конце прошлого столетия обитавшие в местности бобры долго оставались неизвестными населению как таковые. Наоборот, постоянные встречи с этим грызуном и разными следами его деятельности привели к уверенности, что это есть водяной, со всеми его атрибутами. Так воскресли древние верования вокруг проявившегося вновь исконного их источника.

Среди сибирских народностей, как удалось до сих пор установить, бобр нашел отражение в творчестве и культе мансов, хантэ, алтайцев и бурято-монгол, о чем подробнее скажем ниже.

К этой же области нужно отнести большую антропоморфизацию бобра, которая, очевидно, долго сохранялась и в науке. Следы ее мы находим у многих авторов второй половины прошлого столетия (см., например, Шеню, 415) и даже в начале нашего века Г. и А. Мортилье (215, стр. 75) писали об индустрии у бобров и о способности их изменять ее в зависимости от обстоятельств. Если же мы обратимся к трудам более старых натуралистов, то увидим, что знаменитый Бюффон проводит, например, прямую аналогию между бобром и дикарями.

Известным противоречием заключению о том, что поклонение бобру имело столь распространенный характер, должно, служить почти полное отсутствие изображений бобра в известных до сих пор собраниях рисунков и скульптур доисторического человека и примитивных народов новейшего времени. В частности этот факт подчеркивается А. В. Шмидтом (394) для хорошо изученной Ананьинской культуры, в людях которой видят предков современных хантов и мансов (377, стр. 121). Об отсутствии находок этих изображений на территории СССР в археологическом прошлом говорит и Д. К. Зеленин (114, стр. 104), который среди «сибирских онгонов, изображающих четвероногих животных» (стр. 10—14), вовсе не указывает бобра. Если же судить по сводке Г. Обермейера (228), в которой о бобре вовсе почти не упоминается, он отсутствует и в богатом собрании рисунков эпохи новейшего палеолита Западной Европы (стр. 254—291), — этот грызун вообще не занимал большого места в жизни человека той эпохи.

Ближайшее ознакомление с материалом показывает однако, что если и не в столь глубокой древности, то все же достаточно давно бобр отнюдь не был редким объектом творчества первобытных художников и скульпторов.

Как и следовало ожидать, наибольшего развития творчество этого рода достигало у народов Приуралья, — страны, отличавшейся обилием бобров.

Переходя к рассмотрению имеющихся материалов, мы для удобства разобьем их на две категории, как-то: изображения непосредственные, т. е. те, в которых авторы старались с возможной точностью изобразить бобра, тщательно вырисовывая особенности зверя, и, символические стилизованные, в которых прототип можно только угадывать, до того условно переданы характерные детали.

Из непосредственных изображений едва ли не самым удачным нужно признать считавшуюся загадочной фигурку, названную Д. Н. Анучиным «вогульский идол вроде ящера» (8, стр. 21, рис. 1/36). Кроме указанной работы совершенно аналогичные изображения мы находим у Н. Сорокина (336, табл. 5, рис. 12) под названием «идол в виде зверя» и у А. Спицина (419, стр. 142, рис. 477) с этикеткой «вогульский идол». Д. К. Зеленин (114, стр. 15, 1/—), следуя Н. Сорокину, относит эту фигурку к мифическим саламандрам, как «четвероногое чудовище», именуя его «онгон вогулов, ящерица или саламандра». Эта статуэтка имеет удлиненное тело, короткие, широкие лапы, хвост в виде овальной лопаты, тупую закругленную морду и округлые, малозаметные уши. Все эти признаки, особенно хвост и морда, с достаточной ясностью свидетельствуют, что древний скульптор стремился изобразить отнюдь не фантастического ящера. Ведь в этом случае он скорее всего взял бы за образец известную ему ящерицу и снабдил бы фигурку длинным, острым хвостом, какой мы и видим у сказочных ящеров и драконов всех народов. Саламандр же вогулы вообще не видали и узнать о них им было неоткуда. Нет, автор, очевидно, имел в виду вылепить прекрасно знакомого ему бобра, и нужно признать что не плохо справился со своей задачей.

Рассмотренный пример скульптурного культового изображения бобра не единичен в литературе. Именно Д. Каррутерс (132, стр. 236) сообщает о деревянных фигурках бобров, которые он обнаружил в храмах тувинцев в Уряихае. О целых фигурках бобров среди шаманских украшений упоминает и А. В. Шмидт (393, стр. 130).

Рисованные и резные изображения бобров мы находим в большом количестве среди богатейшей серии рисунков в цитированной работе А. Спицына (419, стр. 87, 101, 104, 119). Специально этому грызуну посвящены из них немногие, собственно один (2/47): на нем представлено целое семейство: два взрослых и между ними бобренок, звери показаны плывущими. Более часты бобры в сочетании с другими фигурами. Бобр с птицей и другими существами (3/46) в движении. Бобр как боковая фигура на медальоне сложной композиции (4/176) в спокойной позе. Бобр — одна из пяти больших фигур, окружающих центральную — человека (5/149) в спокойной позе.

Наконец, группа непосредственных изображений бобров, которые я называю «пояснительными», так сказать, рисунков-этикеток, а именно четкий рисунок бобра на «ящере» (6/94 — А. Спицын и 45 — Д. Н. Анучин) и на птице (7/43 — Д. Н. Анучин).

Характернейшей деталью всех этих изображений является лопатообразный, чешуйчатый хвост, фигурирующий как главная примета бобра и вырисовываемый с особой тщательностью.

К данной же группе рисунков следует отнести и остяцкие «знамена», опубликованные Н. Оглоблиным (232, 233), представляющие бобра. Именно он фигурирует у сургутских остяков (рис. 11 от 1646 г., рис. 8 от 1655 г. и рис. 8/82 от 1688 г.). У других групп эта «тамга» не встречается. Сделанные штрихами, контуром, рисунки эти очень примитивны, но достаточно живо изображают нашего грызуна.

Переходя к стилизованным и условным изображениям, прежде всего остановимся на группе «ящеров», щедро представленных в изобразительном творчестве народов северного Приуралья, с которым нас лучше всего знакомит богатое собрание рисунков в цитированной работе А. Спицына.

Разнообразие этих фигурок и рисунков весьма велико и подразделить их на группы довольно трудно, однако сами «ящеры» изображены по определенному трафарету, позволяющему без труда установить единство первоисточника. Отбросив частности, мы можем наметить следующие группы (Спицын, 419):

1. Ящеры отдельно (рис. 9/403, 10/406, 11/408, особенно 12/88 и некоторые другие). Таких фигур немного. Гораздо обильнее представлены скульптуры и рисунки комбинированные, как-то:

2. Ящеры с едущими на них людьми, одним (13/94, 14/97) и многими (15/146).

3. Ящеры со стоящими людьми, одним (16/113, 17/123 и др.) и многими.

4. Ящер, как пьедестал для сложных композиций (18/108 и др.); последняя группа особенно богата и разнообразна.

Что же представляют собою эти «ящеры»? У всех них мы отмечаем короткий, закругленный или лопатообразный (реже струйчатый) (18/108) хвост, овальное вытянутое тело без всяких гребней, плавников или чешуй, короткие, широкие, не когтистые лапы, одним словом, комплекс признаков, противоречащих тому, чем снабжают своих ящеров и змеев все другие народы. В то же время во всех этих изображениях мы находим очень много общего с тем идолом, которого мы с уверенностью признали бобром.

Придя к убеждению, что их прототипом следует считать названного грызуна, мы склонны думать, что именно эту мысль стремился подчеркнуть скульптор, так тщательно выгравировавший бобра на одной из характерных фигурок (6/94).

Противоречием высказанному мнению можно счесть характер изображения голов ящеров. Они, как правило, имеют на темени подобие хохла или рога, а пасть хищного типа, обычно отверстую, угрожающую (19/399). Однако объяснение этому можно найти среди тех атрибутов, которые, как увидим ниже, приписывали бобру современные обитатели Кондо-Сосвинского его очага. Именно по их представлениям бобр всеведущ и гнев его опасен; укус его смертелен. Не это ли воззрение имел в виду символизировать художник, устрашающе разрисовывая бобровую морду? Рог на голове ящера кажется Д. Н. Анучину (8, стр. 107, примечание) не совсем удачным изображением уха. Мы же, со своей стороны, разделяя мнение Д. Н. Анучина, что это не рог, а ухо, несклонны видеть в нем неудачу художника, но символическое изображение всеслышания, которое приписывают бобру поклонявшиеся ему аборигены. Нетрудно видеть, в этом аналогию представлениям древнерусских иконописцев, которые подрисовывали своим ангелам «ушки с торцами, в знак всеслышания». (189), хотя великолепно знали истинную форму этого органа у человека.

Отметим еще, что у О. Руденко (284, стр. 37) мы находим воспроизведение остяцкого рисунка на бересте, которое автор называет изображением бобра (рис. 20/1). Что это так, можно согласиться, хотя рисунок и стилизован до предела, но в этом случае я должен сказать следующее: такое изображение есть один из характернейших элементов остяцкого орнамента, и мне приходилось видеть его на изделиях обитателей самых различных пунктов средней и нижней Оби.

Отметим, что В. Н. Чернецов в своей работе, посвященной орнаменту угров (278), приводит тот же рисунок, но не придает ему значения бобра.

Наконец, встречаются изображения бобров и на писанницах Сибири. Так, в известном собрании наскальных изображений по р. Енисею Н. Т. Савенкова (449), на таблице третьей, где собраны петроглифы из-под села Тесь на р. Тубе, среди неопределенных автором рисунков, мы имеем несомненного бобра, очень схожего с остяцкими «знаменами». Кроме того, получив любезное разрешение П. П. Хороших ознакомиться с его богатейшими альбомами сибирских писанниц, я обнаружил совершенно несомненное изображение бобра из местности по р. Томи у дер. Писаной.

Следует добавить, что в собрании сибирских писанниц А. Адрианова (466) мы видим на одной из них, срисованной со скалы на р. Колье, притоке р. Маны, фигуру, в точности схожую с вышепомянутым остяцким рисунком О. Руденко.

Одним словом, мы вынуждены признать, что изображения бобра из древности были достаточно широко распространены среди различных народностей, и можно было быть уверенным, что специальные розыски дадут еще много нового в этом отношении.

К этой же области следует отнести употребление частей самого бобра при устройстве идола. Пример этого обнаружил на Елогуе Э. И. Шерешевский (391), нашедший там шаманского бурханчика, обшитого бобровой шкурой. Подчеркнем, что такое употребление частей тела бобра могло иметь и значительно большее распространение, но по причине естественной недолговечности изделий не имело шансов к длительной сохранности.

Интересно вкратце остановиться на том, как общение с бобром отразилось в языке и фольклоре сибирских народностей.

Прежде всего приведем, поскольку удалось собрать, названия бобра на языках некоторых из населяющих Сибирь и близких к ним народов, которые могут быть полезны прежде всего в работе по дальнейшему уточнению былого распространения бобра.

Сами по себе названия бобра, усвоенные различными народностями, дают интересный материал для рассуждений.

С. И. Огнев в своей монументальной сводке (451, стр. 508) среди прекрасно подобранных названий выдры на всевозможных языках, между прочим, приводит: «кундуз» (киргизск. сойот); «кара-кундуз» (енисейск. урянх. и урянхайцы на р. Тесь). Основываясь на этом, Л. С. Берг (450, стр. 70) строит свои сомнения в возможности былого обитания бобра в некоторых южных пунктах (например на р. Эмбе), названия коих происходят от слова «кундуз».

Необходимо отметить, что выдра редко встречается в совершенно безлесных местах, а бобр, как мы видели, может обитать в водоемах, окаймленных только кустами. Истребить же выдру (несравненно труднее, чем бобра, и она благоденствует там, где бобр давно уничтожен. Далее. Среди турецких народностей слово «кундуз» для обозначения бобра столь распространено, что применение его к выдре есть явное исключение. Скорее оно перешло на выдру в местах уничтоженного ранее бобра.

Укажем, что смешение имен выдры и бобра имеет место и в других языках. Haпример по-монгольски бобр «минч», а выдра «халюн». Ныне же, когда бобр в пределах Монгольской народной республики почти совершенно исчез, да и выдра крайне редка, истинное значение этих двух названий утрачено и многие монголы затрудняются в их истолковании.

Как видно, на языке хантэ и манси бобр обозначается разными словами. В обычном языке он называется по-мансински вит-уй, по-хантэйски инк-вой, то и другое в буквальном переводе — водяной зверь. Иное же название у первых — хундэль, у вторых — мах. В этом следует видеть свойственный многим коренным народам Сибири обычай обозначать двумя именами — прямым и иносказательным — зверей, отмеченных особыми суевериями. Как известно, медведь и волк, например, не только между туземцами, но и среди русских старожилов именуются только., иносказательно. Первый: «дед», «старик», «зверь», второй: «зверь», «хвостатый» и т. п. Очевидно то же имело место в отношении бобра, и сохранилось в уцелевшем его очаге.

Многообещающим в смысле соответственного анализа географических названий является турецкое наименование бобра «кундуз», свойственное в том или ином звучании всем народностям этой группы, как «бобр» — индо-европейцам (45, 368).

Однако из этого правила мы имеем одно исключение, которое вызывает глубокий интерес. Именно, на якутском языке бобр носит название «буобра», т. е. в корне русское, совсем не свойственное исконному турецкому имени, которому по происхождению народа должно было бы соответствовать. Официальные данные Э. К. Пекарского (251, стр. 551) я пытался уточнить, расспрашивая больших знатоков якутского языка, но установить наличия другого названия не удалось. Интересно отметить, что бобровая струя по-якутски называется «Ы» буобра ыта (там же, стр. 3735), где «ы» значит собственно нечто пахучее. В то же время по-татарски бобровая струя именуется «аты», то есть корень якутского названия этого вещества турецкий. К сказанному нужно прибавить, что калан по-якутски тоже называется «буобра» (там же), но в отличие речной бобр «хону-буобрата» — собственно «полевой бобр». Эти факты приводят к заключению, что с обоими этими животными якуты познакомились только после русских или через русских.

Как известно, до сего дня нет ясности в вопросе о том, когда якуты заняли территорию своей нынешней республики. Начиная с И. Фишера (370), историки Якутии В. Серошевский (313), И. И. Майнов (198), Г. А. Попов (266) считали, опираясь на документы времен завоевания Якутии русскими, что якуты в то время занимали центральную часть страны. «Не подлежит сомнению, что как северные, так и южные, западные и восточные окраины якутских поселений суть новейшего происхождения, и предания прямо указывают на окрестности Якутска и на Амгино-Ленское плоскогорье, как на метрополию этих колоний. Здесь застали их русские» (313, стр.,219). Г. А. Попов (266, стр. 43) считает, что на восток и северо-восток границами якутов ко времени прихода русских были районы рек Алдана и Маи, близ нынешней Усть-Маи. Кроме того, Г. А. Попов и И. И. Майнов указывают, что казаки обнаружили якутов еще в районе Жиганска и небольшую колонию на Яне (198, стр. 331; 266, стр. 43).

На крайнем севере, на побережье Ледовитого океана якуты, восприняли от русских имена нерпы и дельфина (в форме «белюга», то есть с наличием исконного в этом слове русского «г», а не «х», в позднейшем «белуха»), животных слишком заметных для того, чтобы какой-либо из коренных в местности народов не изобрел бы им названия на родном языке. В то же время для нового якутам песца они сохранили исконное турецкое «кырса» — равное «корсак», знакомого издревле степного зверя. Замечательно при этом, что, перенявши у русских основной местный промысел песца пастью, они для самой ловушки усвоили русское же название (в форме «паас»), заменив им якутское имя идентичной и принятой в южной Якутии ловушки «сохсо». Видимо, якуты воспользовались тунгусским «чубуку» для обозначения горного барана, имени которому не имели русские. Для камчатского же сурка они сохранили старинное «тарбаган», с последним они встретились на Яне, а в северо-западной Якутии, в частности на Вилюе, ими, подчеркнем, было принято тунгусское имя этого зверя «тонгочу». Русские же, со своей стороны, проникли в центральную Якутию, заняли для местного суслика якутское имя «ебрааски» (в форме «еврашка»). Отметим, что нигде в Сибири этого зверька так не зовут.

Итак, приходится заключить, что ко времени прихода русских в Якутию якутов не было на всей территории, где обитал бобр, то есть в бассейне р. Алдана, верхней Лены, верховьях Вилюя и на Колыме, а. равно на крайнем севере и северо-западе страны. Пребывание же одновременно якутов в Жиганске и на Яне не представляется странным. В Жиганск якутам была прямая дорога — р. Лена, которой они пользовались искони при движении на север. Бассейн же р. Яны, именно его лесостепная, благоприятная для скотоводства часть, чрезвычайно близка к Жиганску; последняя к тому же не представляла интереса для таежников-тунгусов, почему и могла быть занята скотоводами без спора.

Существенным подтверждением сказанному служит то, что мы совсем не встречаем упоминаний о бобре в эпосе и других проявлениях народного творчества якутов, известного своим богатством. Правда, в интересном поверье о «духе-хозяине леса» — «боге охотников» (В. Серошевский, 313, стр. 672), В. М. Ионин (120, стр. 4) упоминает бобра в числе животных, которых «хозяин» доставляет угодным ему людям, но оставляет этого зверя под сомнением. Нет бобра и в текстах обращений к духу леса, приложенных к работе В. М. Ионина. Очевидно бобр есть позднейшее включение в число животных подведомственных богу охотников.

В дополнение к сказанному крайне интересно рассмотреть следы интересующих нас корней тюркского слова «кундус» (кондус), сохранившиеся в названиях водоемов юго-восточной Сибири.

Именно, в верховьях р. Лены имеется р. Хонда, левый приток р. Киренги, в верхнем ее течении (130) и оз. Хондинское в ее верховьях. В бассейне р. Тутуры, правого притока р. Лены, мы находим р. Кандакан, правый приток р. Абуры. Отметим также станок Кундуй, на правом берегу р. Лены, выше Жигалова.

Еще лучше сохранились эти следы в бассейне р. Витима. Один из главных верхних его притоков носит название р. Конда. Вторая р. Конда (на карте Иркутской области 1937 г. — 130 — она названа Куанда) в том же бассейне есть значительный правый приток р. Витима, впадающий ниже Калара.

Есть подходящие названия также в бассейне р. Олекмы (карта Читинской области, 1939 г. — 131). Именно, ниже р. Тунгира, слева в нее впадает р. Кандакан. Есть еще оз. Кунды в истоках р. Тунгурча, правого притока р. Олекмы; отметим еще правый приток той же р. Тунгурча — Конну.

Сюда же отнесем р. Кандому (вероятно «Кондому»), приток р. Нижней Тунгуски и р. Кандому приток р. Олекмы.

Нужно отметить, что А. В. Попов (264), стремясь отыскать следы «прадучи», заселявшей, по его мнению, некогда всю Сибирь, признает множество названий рек, имеющих чудской корень. В частности, ссылаясь на Д. П. Европеуса (104, 105), он и название Конда (очевидно как и его производные) выводит из угорского окончания «канда, конда, порог в реке» (Д. П. Европеус, 105, стр. 12).

Согласиться с таким толкованием, разумеется, невозможно. Прежде всего именно Д. П. Европеус указывает, что канда, конда есть окончания угорских слов. Далее реки с названием нас интересующим встречаются как раз там, где живут или жили народы тюркского происхождения. Если обратиться к самой известной Конде (Большой и Малой) притоку р. Иртыша, которая протекает по земле вогулов, то на ней мы ровно никаких следов порогов не находим, да и быть их там по устройству поверхности не может. В то же время, как мы видели, река эта исстари знаменита обилием бобров. Да кроме того, напомним, у р. Хонды есть еще одно, возможно более древнее название, а именно Хонтанта, под которым она до сих пор известна малососвинским хантэ.

Теперь рассмотрим, каким образом могли попасть в Прибайкалье турецкие названия рек.

Нам известно (см., например, Н. Н. Козьмин, 152, стр. 115, 118), что предшественниками бурят в юго-восточной Сибири были народности тюркского происхождения. В западном Прибайкалье жили якуты и караиты; последние в Туикинской котловине и частично в восточном Прибайкалье. Забайкалье вместе с караитами занимали также меркиты. Таким образом турецкие названия рек, сохранившиеся в этой стране, не должны нас удивлять, тем более, что они отнюдь не исчерпываются связанными с именем бобра.

Более интересно было бы разгадать причину того, почему оставили якуты в названиях рек прародины коренное наименование бобра, не сохранив и не заменив в скорости никаким иным в новом местообитании, а в Прибайкалье они не могли не пользоваться исконным названием.

Обращает на себя внимание, что на р. Олекме, рядом с Кандаканом, мы находим такие типично якутские названия рек, как Балыктах, Бочурах и др. (131). Быть может, здесь мы имеем след вторичного, уже с севера, проникновения тюрок-якутов в верховья р. Олекмы, где они дали характерные для их языка названия второстепенным речкам, когда корень кунду-конду уже исчез из их языка. Говоря о якутских названиях рек Восточной Сибири, упомянем кстати данные Е. Д. Стрелова (338, стр. 55—57), приводящего их во множестве для притоков верхней Лены. Особенно они многочисленны для бассейна р. Илги, но встречаются также и на р. Тутуре.

Значительное место занимает бобр в русском народном творчестве. В. Даль (94) собрал целый ряд пословиц, связанных с бобром, которые, отметим, ныне вовсе почти исчезли из обычного употребления. В песнях о животных встречаются специально посвященные бобру, например, «Бобр и лиса» с ее вариантом (286, стр. 299), происходящие из средней России. Песни эти характерны биологическими подробностями: купанье, отряхивание, отдых-просушка на бугре. Замечаниями о промысле — «бить-застрелить» и особенно об употреблении шкуры: «лисью шубу шить, бобром опушить», «да шубку шити, бобром опушити» и т. д. Бобр нашел отражение в русском песенном творчестве и в Сибири. Именно, А. Л. Гуревич любезно ознакомил меня с имеющимися у него записями Давыдова, сделанными в 1937 г. в Илимске. В них мы находим следующие любопытные строки:

«…Речка очень глубока,
В той же речке во глубокой
Купался бобер.
Он купался, он купался,
Все отряхивался.
Хотят ноне бобра бить,
Хотят Маше шубу шить…»

По мнению А. Л. Гуревича, песенка эта представляет собою осколом свадебного обряда. В этом последнем, по его же сообщению, упоминания о бобре ему приходилось встретить и в другом тексте.

Замечательное отображение нашел бобр в алтайском эпосе. Зверь этот занимает центральное место в одном из интересных произведений данной народности — поэмы «Когутэй» (147). Главным героем последней является бобренок, оказывающийся зачарованным витязем. Такой выбор героя, участие волшебных сил в его судьбе, большая примесь чудесного в поэме, вместе с отсутствием чего-либо непосредственно относящегося к жизни бобра как подлинного зверя, заслуживает особого внимания…

Из тувинского фольклора нам известна сказка «Менг Хонгор Тюменей и его сын Ерь Сару», записанная Г. Н. Потаниным со слов урянхайца с р. Буринг-Гол (270, в. 4, стр. 341). В ней фигурирует бобр, живущий человеческим обычаем. Он спасает детей от преследования врага, перевозя их на своей спине через реку, и учит их, как укрываться далее.

Наконец, по сообщению С. Патканова (439, стр. 37), бобровые меха упоминаются в остяцкой народной поэзии. Отмечу, что, собирая сказки ваховских остяков в 1927/28 г., я также встречал в них упоминания об этом ценном, но исчезнувшем товаре.

В тщательных поисках элементов бобрового культа я просмотрел между прочим всю, какую удалось достать, литературу о бурято-монголах, но не встретил никаких указаний на то, что меня интересовало.

Будучи, однако, уверенным, что общение с бобром, которое несомненно имело место у бурят в течение долгого времени, не могло не найти отражения в творчестве и верованиях этого народа, я обратился с частньщ запросом к известному бурятоведу С. П. Балдаеву в Улан-Удэ. Любезное сообщение, которое я от него получил, даже превзошло мои ожидания. Оказалось, что: «Бобры в жизни бурято-монгольского народа имели большое значение… В шаманстве западных бурят-монголов бобер входил в число девяти хошунов и играл в шаманском ритуале большую роль. Бобер употреблялся также при установлении некоторых онгонов. В песнях, поговорках, пословицах и сказках, построенных на законе психологического параллелизма, бобер занимает видное место как сравнение. В сказках о животных бобер тоже занимает видное место». К сожалению, эти замечательные сведения почерпнуты из сырых материалов, хранящихся в архивах Государственного института языка и литературы БМ АССР, которыми я не мог заняться; да при незнакомстве с языком это потребовало бы слишком много труда. Впрочем, даже тех общих указаний, которые сделал С. П. Балдаев, достаточно для полного подтверждения сделанных мною предположений.

Наконец, из монгольских преданий нельзя не привести следующую замечательную легенду, любезно сообщенную нам Ринченом Бимбаевым.

Два охотника отправились в тайгу за соболями. К ночи они подъехали к некоему шалашу, против входа в который разложили костер и пили чай. На ночевку один решил забраться в шалаш, а другой сказал, что ему это жилище подозрительно и, отошедши, лег под удаленный кедр. Первый же забрался в шалаш на мужское место и заснул.

Ночью он был разбужен топотом коня, несшего всадника (который резко отличен от топота вольно идущей лошади). Едущий приблизился и громким голосом осведомился, дома ли хозяйка. К удивлению охотника, с женской стороны отозвался голос и кто-то вышел из шалаша. Сначала охотник не мог просто понять, как могли они не заметить, что шалаш обитаем, а потом пришел в ужас, догадавшись, что имеет дело с духами. Между тем приезжий спросил хозяйку: «Что это, я вижу гости у вас?». — «Да», — отвечала она, — «их двое, один спит на мужском месте, а второй побрезговал моим гостеприимством». — «Где же он?». — «Да вон спит там под деревом». — «Ну-ка я его посмотрю», — сказал гость грозным голосом и отъехал, а охотник в шалаше решил, что его. друг погиб.

Вскоре приезжий вернулся и сказал хозяйке: «Я ничего не мог сделать, у него слишком сильная охрана. От ног на меня направили рога два рыжих быка. На туловище его свернулась пестрая змея, которая зашипела мне навстречу. Ну, а голову его охраняет бобр, который оскалил на меня зубы». И приезжий ускакал, велев хозяйке дать подарок тому, кто ночует в шалаше. Хозяйка вернулась в шалаш и улеглась, а охотник заснул успокоенный.

Утром он увидел, что на женском месте лежит скелет женщины в шаманском убранстве, а над ней висит бубен. Тут он понял, что ночевал у покойницы.

Отправившись к месту сна спутника, он увидел, что тот спит, закрыв голову бобровым воротником, положив на себя крестообразно перевязанный пестрый пояс и поставив в ногах, носками наружу, свои гутулы, подшитые шкурой рыжего быка. Он разбудил его и рассказал о случившемся. Проснувшийся, будучи более опытным, объяснил причину своего спасения, которая заключалась в том, что, укладываясь, он положил свою одежду согласно обычаю. А он гласит: «голову закрой воротником, зверь, из которого он сделан, защитит ее от злых духов; пояс перевяжи крестом (буддийским) — это оберёга туловища; гутулы не бросай как попало, а поставь аккуратно против ног, острыми носками наружу — они защитят ноги, как остророгие быки»… Тронулись в путь, и вскоре выскочил олень, которого сразу убил стрелой тот, кто спал в шалаше. Они поняли, что это подарок шаманки.

Приведенный обычай делать оберегу из мехового воротника, в частности сделанного из бобровой шкуры, нельзя не сопоставить с указанными выше многочисленными находками бобровых резцов в древних могильниках Прибайкалья именно как украшений головы и шеи покойника. Очевидно, и здесь они призваны играть роль оберёги против духов.

Это сказание довольно распространено в Монголии, но замечательно, что всюду кроме р. Иро (где был записан Ринченом данный вариант), голову спящего оберегает хорек. Это нетрудно объяснить тем, что в районе р. Иро (и Минчжи-Гол) бобр жил еще недавно и был доступен для дорогого, издревле почитаемого украшения одежды — воротника шубы.

Ринчен Бимбаев сообщил мне так же, что среди утерянных им заклинаний, которые были записаны со слов одного из старейших гобийских шаманов, был стих, говорящий о самках оленей (ездовых) «великолепных, как бобры».

Можно быть уверенным, что специальные поиски обнаружат не мало следов поклонения бобру и у других народностей Азии.

Перейдем к рассмотрению элементов культа бобра, ранее существовавшего у хантов и манси, обитающих на территории уцелевшего до сих пор Кондо-Сосвинского очага бобров.

Прежде всего нужно отметить, что в литературных источниках не существует прямых указаний на обожествление бобров угорскими народностями. Однако при ближайшем рассмотрении некоторые косвенные указания этого рода удается все же обнаружить. Именно, в материалах С. Патканова (249, стр. 133), среди животных, которых обожествляют остяки и вогулы, упоминается некоторое водное животное, которое именуется «юр». Что это такое — автор узнать не мог. Ему говорили, что это четвероногое черного или красного цвета. О размерах его сведения были сбивчивы. По рассказам он то представлялся очень маленьким, то, наоборот, весьма большим. Гадая о том, что такое «юр», автор странным образом ищет его среди беспозвоночных и признает в нем, наконец, водяного жука! Это тем более странно, что в текстах (т. 2, стр. 77) он сам же приводит предание, по которому герои, переплывая р. Обь, пробиваются через стаи мамонтов и юров. Нельзя же думать, что в этой легенде, принадлежащей народу, крайне мало разбирающемуся в низших животных вообще и внимания на них не обращающему, фигурируют, да еще наряду с мамонтами, жуки. Не проще ли предположить, что «юр» есть не что иное, как отлично известный аборигенам Иртыша (а тем более упоминаемой автором Конды) бобр: животное водное, четвероногое, маленькое (щенок) и могущее быть достаточно большим, черное или красное, притом, как увидим ниже, обожествляемое искони. Любопытно, что, повторяя указание С. Патканова на обожествление остяками таинственного животного по имени «юр», А. Золотарев (115, стр. 31 и 50) не делает даже попытки разобрать в чем тут дело.

Здесь уместно вернуться несколько назад, к «ящерам» древних обитателей Приуралья, изображения которых мы рассматривали.

Принимая во внимание все сказанное выше о звере «юр», которому поклонялись угорские народности, мы получаем полное основание к предположению, что наши пресловутые «ящеры» есть не что иное, как изображения юров. Поскольку же независимый анализ признаков этих мифических существ привел нас к убеждению, что общим их прототипом является бобр, такое допущение приобретает особую вероятность.

В общем приходится признать, что бобр занимал выдающееся место в культе угорских народностей. О сути его культового значения можно строить разные предположения, но одно из них представляется весьма вероятным. Рассмотрение приведенных рисунков и аналогичных им в цитированных работах показывает, что в сложных группах «ящеры» — бобры образуют общее подножие людей, в одиночку и группами, различных зверей, а также видимо растений. «Ящер» же при этом показан плывущим или держащимся на воде.

Постоянство такого расположения при большом разнообразии фигур и их взаимной расстановки заставляет признать, что оно отображает существенную часть культа. Можно думать, что это свидетельствует о том, что бобр в космогонии угорских народов занимал до известной степени место кита, на котором в представлении наших предков держалась твердь земная.

Большой интерес представляет вопрос о тотемическом значении бобра в среде приуральских народностей. О нем позволяют догадываться упоминавшиеся остяцкие «знамена» Н. Оглоблина (231), так как для начертания родового «знамени» в форме животного избиралось именно считавшееся тотемом рода. В подтверждение нашего предположения сошлемся на свидетельство С. В. Бахрушина (25, стр. 33), который, упоминая о рисунках бобра среди тамг сибирских народцев, высказывается в пользу тотемического их. значения. Напомним, что в качестве тотема бобр фигурировал у туземцев Северной Америки; так, например, у тлингитов он был одним из 9 тотемов вороньей фратрии (279, стр. 81). Впрочем, если судить только по «знаменам», значение бобра как тотема в Сибири не имело широкого распространения.

Выяснение всего, что касается культа бобра среди наших современников, стоило мне большого труда.

Аборигены обнаружили в данном отношении чрезвычайную скрытность. Особенную сдержанность проявляли манси, и эту национальную их особенность отмечали ранее другие исследователи, например Д. В. Иловайский (117, стр. 7), тщетно пытавшийся что-либо существенное узнать о мансийском культе. Только от лиц, с которыми установились чисто дружеские, основанные на взаимном доверии отношения, удавалось получать отрывки сведений интересующего нас порядка. При этом оказалось, что хранители преданий очень немногочисленны и самая сохранность культа далеко не одинакова у разных народностей. Именно, у кондинских манси, полностью обрусевших, исчезли в значительной степени суеверия прошлого, во всяком случае утратили свою стройность, и едва ли можно найти более 2—3 стариков и старух, могущих рассказать что-либо о том, что нас интересует. Мне лично единственно интересные сведения сумел сообщить только М. П. Сускинов. Несколько больше уцелели осколки старины на р. М. Сосве, где еще можно встретить людей старого возраста, сохранивших остатки шаманских верований. Здесь более всего я узнал от представителя старинного шаманского рода старца И. Г. Езина. Наконец, среди аборигенов Тапсуя мне почти ничего не удалось узнать по незнакомству с языком (русский язык коренному населению известен очень мало) и краткости пребывания. Некоторые сведения о Тапсуе я получил только от Е. С. Жбанова, любезно взявшегося мне их собрать по моей программе.

Прежде всего остановимся на отрывке легенды о происхождении бобров, записанном мною на р. Конде.

Родоначальницей бобров была женщина — пряха. К ней плохо относились ее многочисленные дети, доходя до того, что не давали ей пить. Однажды она так рассердилась на детей, что сказала им, что уйдет от них жить в воду, и превратилась в бобра. При этом платье ее сделалось шкурой, а хвост образовался из ткацкой доски. Женская природа бобра видна, по мнению рассказчиков, во. всей его фигуре: соски на груди, тело широкое книзу, дородное, как у старой женщины, а хвост — видно сразу, что сделан из ткацкой доски.

В представлении малососвинских хантов бобры это бывшие люди, народец или племя, превратившееся в бобров, чтобы скрыться от преследований или обращенное в наказание; в этом отношении ясности я не получил.

Очеловечивание бобра, ныне уже исчезнувшее в представлении жителей р. Конды, сохранялось еще недавно у аборигенов рек Тапсуя и М. Сосвы.

В мудрости бобра были уверены все. Его в данном отношении приравнивали к медведю, особое отношение к которому среди народностей Сибири достаточно широко известно.

Малососвинские ханты считали бобра живущим человекоподобным обычаем.

Бобры ведут хозяйство, отличаясь чрезвычайным трудолюбием. Они имеют ножи (которые до сих пор остаются основным орудием местного населения и считаются предметами первейшей необходимости). Летом бобры работают артелью над текущими делами, зимой заняты кустарным производством, вырезывая множество нужных в хозяйстве предметов и детских игрушек. Основание последнему поверью дают многочисленные, действительно крайне подчас странные фигурки — огрызки, результат постоянной отточки резцов животных, не находящих им иной работы за время зимнего бездействия. Они во множестве находятся в зимних жилищах и в них фантазия людей видела топорища, копылья для нарт, заготовки для корзин и т. п. Характерно, что в некоторых фигурках старики узнавали старинные веретена и другие ткацкие принадлежности, некогда применявшиеся в хозяйстве хантов, но ныне уже вышедшие из употребления. Во всем этом видели явные признаки человеческого происхождения и наличия хозяйства у бобров. Существуют легенды о том, что зимой бобры общаются друг с другом при помощи лыж и нарт, причем детей они перевозят в корзинах, выплетаемых из коры. Только следы таких переездов могут видеть лишь посвященные.

В сознании жителей рек М. Сосвы и Тапсуя существовало Представление о всеведении бобра и полном понимании им речи человека, причем считалось, что между собою бобры изъясняются на мансийском языке. Полагали, что бобр всегда узнает о посещении его угодий человеком и без ошибки угадывает причины визита. В результате появления злоумышленника он непременно оставляет жилища, почему и запрещалось непосвященному заходить в район бобровых поселений. Бобр слышит все, что о нем говорят, почему отзываться о нем непочтительно не следует. Существовал целый ряд специальных обращений к бобрам, из которых я смог, к сожалению, зафиксировать только одно, приведенное выше, при описании промысла запором. Характерным элементом верований являлся и страх перед бобром. Считалось, например, что укус бобра безусловно смертелен. В. В. Васильев в упомянутых рукописях говорит о поверье, будто в случае, если человек не успеет убить встреченного бобра, его постигнет гибель; однако, сколько я ни пытался установить наличие такого взгляда, следов его я не нашел и вынужден отнести его за счет фантазии автора.

Не удалось, к сожалению, установить, каковы представления аборигенов о взаимоотношении бобров с миром духов, населяющих в таком изобилии промысловые угодья. Особенно было бы интересно найти связь с ранее распространенными верованиями о наличии в тайге «вотчинников», невидимых простым смертным полулюдей-полудухов, «истинных хозяев» тайги. В существовании последних были убеждены даже многие из русских. Точно были известны места невидимых заимок вотчинников, существовали подробные рассказы о быте их и хозяйстве, приводили многочисленные «факты» встреч с этими существами.

Приведенные выше поверья о невидимой жизни бобров заставляют предполагать известную общность обоих легендарных циклов. Сказанное приобретает тем большую вероятность в свете интересного, хотя и слишком мимолетного указания И. Н. Шухова (402) о том, что «бобр у остяков считается «вотчинником» некоторых районов».

Из других поверий, в той или иной степени связанных с бобрами, нужно упомянуть следующее. Д. Н. Анучин (8, стр. 75), ссылаясь на М. А. Кастрена, говорит о легендарном народе Сиртье. По верованиямсамоедов этот народ населял теперешнюю родину последних до их прихода. Затем он ушел под землю и живет там, обладая бобрами, лисицами и стадами мамонтов. Сам М. А. Кастрен в другом сочинении (380, стр. 271) совершенно вскользь упоминает о бобре в числе других пушных животных, населяющих счастливый подземный мир туземных легенд.

Отметим, что о духах в виде, бобра и о случае преследования духами вогула на бобровом промысле (судя по времени, охотника-нарушителя общепринятых правил) упоминает в своих очерках К. Д. Носилов (226, стр. 67).

Свое материальное выражение культ бобра находил в почитании частей тела животного. У всех аборигенов северо-восточного Приуралья шкура бобра была излюбленным «прикладом» шайтанского лабаза; там она хранилась или временно, до возникновения необходимости ее продать, или в виде безвозвратного дара шайтану. Кстати сказать, эти «шайтанские лабазы» (избушки, предназначенные для хранения предметов культа и различных ценностей семьи) располагались или вблизи дома, или, если это не гарантировало их от покушений воров из числа пришлого населения, в удаленных участках охотничьих угодий, и весьма интересны. Имели они семейное значение и переходили от отца к сыну, причем каждое поколение ставило новую избушку, в которую и переносилось содержимое старой; последней предоставлялось разрушаться от времени. Новый глава семьи продолжал обогащать свой лабаз до конца дней. Место расположения лабаза не менялось без каких-либо чрезвычайных причин.

Из осмотренных мною многих лабазов я остановлюсь на описании одного из наиболее характерных.

Он находится почти в центре знаменитого «святого» места по р. М. Сосве, на правом берегу р. Ем-Егана, километрах в четырех выше устья последнего на глухом островке, окруженном рекой и болотом и недоступном для пожара. На небольшом бугре я нашел один сравнительно новый и пять старых лабазов его предков, из которых четыре уже обвалились. Таким образом на этом месте сменили друг друга в своем поклонении пять поколений, хантов. А до этого их святое место было выше по Ем-Егану. Там стояли издавна неменявшаяся старая изба, от которой ныне не осталось и следа. Новое местообитание для своих богов было избрано потому, что старое место «опоганилось», но чем именно, я узнать не мог.

В лабазах этих, украшенных резным гребешком, с традиционной звериной головой на концах (у манси определенно лошади, у хантэ по объяснению некоторых — лося), хранились идолы, укутанные в одежды, платки и тряпки, материи, украшения, монеты и другие ценности. Оказывались в них иногда довольно редкие предметы, так на р. М. Сосве в одном лабазе хранилась запорожская сабля, в другом — кольчуга и т. д.

Но самое ценное, что находилось в лабазе, это пушнина, иногда на большую сумму. Гвоздем же собрания являлась шкура бобра, придающая особое значение хранилищу. Здесь было место жертвоприношений и молений, и по соседству обязательно стоят жертвенные столики и обычно находятся следы жертв: наичаще подвешенные на дерево конские шкуры. Лабазы эти — в то же время и семейные сейфы, из которых в случае нужды, именно крайней необходимости, допускается изъятие, скорее «заем» тех или иных ценностей. В последнее время обычай этот естественно пришел в упадок. Многие лабазы расхищены пришельцами, а большинство опустошено самими хозяевами. Но все же священные избушки стоят еще кое-где по глухим уголкам, и некоторые старики-владельцы хранят к ним былое отношение.

Помимо шайтанских лабазов, реже всего вместо них, в доме имелся шайтанский же сундучок с реликвиями; иногда он забирался в дорогу, а на промысле сопутствовала охотнику сумка с талисманами.

Кроме бобровой шкуры, а иногда вместо нее, в лабаз попадался бобровый череп, а наичаще (более всего у тапсуйских манси) клалась половинка нижней челюсти бобра, сохранению которой придавалось большое значение. Куда девалась вторая половина, не клалась ли она в погребение, установить, к сожалению, не удалось. Этим заботы об останках священного животного не ограничивались. Мясо его съедалось так, чтобы ничто не попало, собакам (иного ритуала при употреблении этой пищи, видимо, не сохранилось). Кости отнюдь не раскалываются и не бросаются, но тщательно собираются и топятся в воде, или же закапываются под деревом в таком месте, где бы их не могла отыскать собака; когти зверя разделяют судьбу костей.

Отметим, что сохранение зубов, а равно хвостов у промышленных бобров было установлено А. Рудольским (285) у вогул Верхотурья. Еще более интересно, что, как сообщает А. Брэм (51, стр. 484), в Европе в старину зубы бобра вешались на шею детям в связи с поверьем, что они облегчают прорезывание зубов. Следовательно, почитание бобровых останков имело широкое распространение. Свойственный прежним аборигенам Кондо-Сосвинского бобрового очага обычай обращения с останками бобра проливает свет на причину того, что в упоминавшихся археологических находках части тела этого животного представлены только челюстями и зубами. Именно они сохранялись специально, а остальное столь же. тщательно пряталось или уничтожалось, почему и следов их найти не удается.

Таким образом зубы и челюсти бобра мы должны признать одним из самых устойчивых и древнейших фетишей человечества, его можно отнести к 3-й группе по классификации Е. Кагарова (127, стр. 19). Корни этого религиозного обычая уходят в доисторическую древность. Едва ли можно еще найти в истории человечества воззрение, прочность которого не пострадала бы от каменного века до последнего столетия, как это имеет место в отношении культа бобра. Он угасал только с исчезновением самого объекта поклонения и дольше всего сохранялся вокруг последнего из осколков некогда громадного ареала этого замечательного грызуна в Азии.

Нужно отметить, что фетишизирование костей, в основном черепов животных, у аборгенов северо-восточного Приуралья не ограничивалось бобром.

Известное значение имели черепа соболей, точнее висцеральная их часть, которые связками хранились в некоторых шаманских лабазах; они обычно закопчены и отличаются большим проломом мозговой коробки. Известно почитание черепов и вообще костей медведя, широко распространенное в Сибири. Положительно у всех народов северо-западной Сибири череп медведя был священен, а кости его упаковывались так, чтобы к ним не получала доступа собака. Амулеты из клыков медведя также широко применялись, в частности навешивались на детей, как наблюдалось это у жителей Нарымского края, Ваха, Пура, Таза и в разных местах Туруханского края. Н. Г. Остроумов, исследуя пермских манси (241, стр. 168), нашел, что они носят в ножевом приборе у пояса амулеты в виде зубов медведя и зверьков (каких именно автор, к сожалению, не говорит); автор указывает, что зуб медведя есть талисман, с которым вогул никогда не расстается. Наконец, Е. С. Жбанов (личное сообщение) установил, что у кондинских манси зубы медведя и когти рыси как правило имелись в шаманских промысловых сумочках. Упомянем еще о свойственном жителям верхнего Таза обычае подвешивать на деревья и мумифицировать целые тушки промысловых зверей, широко распространенное правило отрезывания ноздрей у песца, выдры и других зверей, против чего так трудно было бороться заготовителям… Одним словом, можно сказать, что элементы зоолатрии были широко свойственны народам Сибири, и тема эта не только не исчерпана, но почти и не затронута исследователями.

После выяснения чрезвычайного положения бобра в охотничьем хозяйстве Сибири в прошлом и важности места этого грызуна в культе сибирских аборигенов, рассмотрим наиболее существенную сторону значения его в жизни человека, соединяющую так сказать в себе меркантильные и духовные интересы соприкасавшихся с бобром народностей.

Говоря так, мы имеем в виду то необыкновенное значение, которое повсюду приписывалось бобровой струе. За струей признавалось двоякое действие: целебное, помогающее от самых различных недугов, и магическое, очищающее от всякой скверны телесной («нечистота» женщины в известный период) и духовной (наговоры, порча и т. д.). Вместе с другими проявлениями культа, почитание струи существовало не только в Кондо-Сосвинском бобровом очаге, но давало себя знать далеко за его пределами.

Перед изложением того, что выявлено нами по применению бобровой струи в Азии, остановимся вкратце на литературных данных.

Прежде всего, поскольку в русской литературе описаний этого любопытнейшего продукта почти нет, приведем его характеристику, даваемую одной из новейших фармакологических сводок, а именно в немецком руководстве практической фармакологии Г. Фредрихса, Г. Арендса и X. Цернига 1938 г. (435, стр. 871, 872).

«Бобровая струя есть секрет, содержащийся в двух мешочках, связанных с половыми железами самца и самки бобра. Свежее мазеподобное желтоватое содержимое мешочков при высушивании их (в дыму) становится коричневым и твердым как камедь; оно пронизано внутренними пленками. В продаже под именем бобровой струи понимается мешочек с содержимым.

Американская бобровая струя (канадская, английская). По форме подобны ляжке, удлиненные, сжатые с боков, часто перевязанные надвое, коричнево-черные, у верхней части более или менее сморщенные мешочки, до 8, редко 10 см длины, редко более 3 см ширины. Вес 25—100 г. Они более плоски и темнее по цвету, чем сибирская бобровая струя. Только старые мешочки показывают черно-коричневую окраску. Содержимое подобно камеди и более блестяще, чем сибирская струя. Внешняя оболочка не поддается раскалыванию.

Сибирская бобровая струя (русская, московитская, германская, европейская). Мало уплощенный, гладкий, не морщинистый, почти одноформенный мешочек, 6—12 см длины, 2,5—6,5 см ширины, 2—4 см толщины и 50—250 г веса. Внешняя оболочка легко поддается раскалыванию.

Струя имеет своеобразный ароматический запах и неприятный горький вкус и оба качества у сибирской сильнее, чем у американской. Свежий мешочек имеет более светлое содержимое и более сильный запах, чем старый. Содержимое мешочка не плавится при 100°. Спиртовая вытяжка (1 + 10) мутится от примеси воды; раствором хлорного железа изменяется немного.

Подделки. Камешки, земля, мясо и т. д. представляются в пустых мешочках; смесь алоэ, сушеной крови, камеди и т. д. так же в пустых мешочках из-под струи или в желчных пузырях.

Составные части. Мало исследованы. До 1% (у сибирской 2%) эфирного масла, немного фенола, который возможно присоединяется пои дымлении. Из горячеприготовленной спиртовой вытяжки при охлаждении выделяется кристаллическая воскоподобная субстанция — касторин (0,33%, у сибирской 2,5%), в то время как камедь, бобровая камедь, кастореумрезиноид (12%, у сибирской 58%) остаются в вытяжке. Далее обнаружены: бензойная кислота, салициловая кислота, холестерин (?), гликозид (?), кальциумфосфат (1,4%).

Хранение. Мешочек должен быть заботливо досушен (без применения искусственного жара) при посредстве едкой извести, так как иначе он легко заплесневеет, и хранится в крепко закрываемом стеклянном сосуде, Порошок приготовляется из струи, высушенной при помощи едкой извести или на воздухе при самое большее 25° температуры, с удалением всех пленок, в том числе и внутренних. Порошок хранится в изготовленном виде только в малом количестве и предохраняется от света. Так как при досушивании мешочка наблюдается еще до 40% усушки, при покупке этого дорогого товара следует принимать во внимание его влажность».

Небезынтересно отметить, что в русской медицине первой половины прошлого столетия бобровая струя имела столь большое значение, что о закупке и заготовке ее заботились даже губернаторы. Например в июле 1829 г. сургутский отдельный заседатель, отвечая на запрос, отметил, что «бобровой струи в течение сего (1829 г.) года в продаже по сургутскому отделению не было и ныне оной в руках ни у кого не имеется; как инородцы, так и русские в промыслах своих сих зверей не добывали…» (430).

Забота о сохранении струи начинается у охотника с момента убоя зверя. Для этого тушку кладут кверху брюхом, с приподнятой задней частью и в таком виде замораживают. При переноске свежей добычи держат ее всегда головой вниз. В теплое время года железы должны быть вырезаны возможно скорее. По наблюдениям охотников, наиболее полны были секретом мешочки в полнолуние, почему и промысел по возможности приурочивался к этому времени.

Консервировалась струя путем сушки пресносухим способом. До употребления или продажи на сторону продукт хранился в шайтанских сундучках или лабазах, равно божницах. На промысле носили ее запас в сумочке с талисманом, о которой было говорено выше. В числе последних, кроме упоминавшихся когтей рыси и медвежьего зуба, были отмечены у кондинских манси изредка когти медведя и волка, специальный сдобный на масле калачик или сушку, осиновую или ивовую губу, у соболятников, промышляющих обметом, кусочек мережи и т. п.

О высокой стоимости бобровой струи на севере Западной Сибири мы уже говорили выше, а здесь только повторим, что распространение ее почитания было чрезвычайно велико. От Урала до Енисея и от Ямала до Нарыма следы этого культа давали себя чувствовать среди всех народностей. Повсюду же сохранялась и вера в двоякое — магическое и медицинское — свойство продукта.

Форма употребления струи двояка. Как фимиама — очищающего дыма для окуривания, причем струя возжигается, и лекарства, в виде настойки или порошка, для приема внутрь. Соответственно разнится и применение.

В первом случае доза струи, употребляемая на один раз, представляет из себя кусочек объемом вдвое больше булавочной головки. К ней добавляется нужное количество ивовой губы, реже осиновой, а на р. Конде (по Е. С. Жбанову) черемуховой серы или губы. Смесь зажигается и помещается так, чтобы дымом был охвачен подлежащий очищению предмет. Назначение этой операции — очищение от грехов и всякой нечистоты людей, животных и любых предметов, также (как выяснено Е. С. Жбановым для тапсуйских манси) предохранение богов и людей от покушения злых духов.

Самое важное назначение струи — окуривание женщин после родов и менструаций. В результате их женщина впредь до очищения священным дымом считалась поганой и половое общение с ней для мужчины невозможным. У истых ортодоксов она не имела даже права возвратиться к домашнему очагу, из «манькоал» — родильного места. Понятно, что для устранения такого вопиющего неудобства люди ничего не жалели, чтобы приобрести спасительный фимиам. Таким же образом очищались предметы, опоганенные прикосновением (перешагиванием) женщины, или вообще для нее запретные (например орудия промысла или некоторые предметы культа), или употребленные ею до очищения. Также очищалось и жилище, необходимость чего возникает обычно в том случае, если женщина поднималась на него выше головы мужчины.

Окуриванием снимается порча и устраняются результаты зловредной ворожбы вообще, а особенно промысловые «уроки», которым придается особенно большое значение (собак, ружья, самого промысла и т. д.).

Техника окуривания в точности неизвестна и, повидимому, зависела or случая. Так, очищающаяся женщина становилась, раздвинув ноги, над сосудом с куревом так, чтобы дым шел под платье на голое тело. Подлежащий очистке дом, как говорят, обносили курением, «испорченных» собак перегоняли через дым и т. п.

За исключением бобровой струи — компонента обязательного для ритуальной смеси, употребляемой при окуривании — состав ее был различен и сложен. В нее может входить: ивовая или осиновая, реже черемуховая губа, черемуховая сера, кусочек трута, иногда багульник, пихтовые «крестики», веточка можжевельника, обрезок кожи и специальные талисманы, подобающие случаю, как, например, клок собачьей шерсти, если «изуреченной» или, наоборот, виновницей порчи является собака (например не может «поставить» лося или «посадить» соболя) и т. п. Смесь зажигается при помощи трута и тлеет, испуская не столько ароматичный, сколько удушливый дымок. Охотник окуривает этим дымом себя, оружие; одежду и собаку, затем ставит сосуд на порог промысловой избушки, оставаясь с собаками внутри, перегоняет через него собак, переносит вещи, перешагивает сам и процедура считается законченной. На сколько человек действует такая «зарядка», изменяется ли в деталях процесс очищения по видам порчи, осталось невыясненным; равным образом не удалось установить наличия и характера наговоров, засекреченных с особой тщательностью.

Что употребление струи для очищения от всякой скверны свойственно было мансам вообще, видно из указания Н. Л. Гондатти, который говорит по этому поводу: «Если мужчина пройдет как-нибудь нечаянно под какой-нибудь принадлежностью женского костюма пли под самой женщиной, сидящей, например, на амбаре, то ему надлежит быть окуренным струей» (81, стр. 71).

Как особое употребление струи отметим воокуривание ее без примеси, в виде фимиама. По рассказам стариков в старину местные богатеи-аборигены по праздникам позволяли себе роскошь курить в жилище струей. Она смешивалась с ивовой губой и ставилась в жестяночке в божницу. Постепенно тлея, смесь надолго давала себя знать специфическим запахом. Применялась ли это русскими я не знаю, но отмечу, что бедняки аборигены ранее любили покурить одной ивовой губой, запах тления которой, по их мнению, сильно схож с запахом самой струи. Интересно, что на сходство этих запахов есть указания и в литературе (219).

Говоря об ароматическом значении струи, нельзя обойти вниманием общую важность этого вопроса. Мускус, одним из надежнейших поставщиков которого был всегда бобр, с древнейших времен имел выдающееся значение сильных духов, имеющих притом определенное значение в сексуально-возбуждающем смысле. Этим ценность этого продукта не ограничивалась; он широко употреблялся при производстве дорогих ароматов, ибо даже незначительная примесь мускуса сообщает духам весьма ценные качества, особенно в смысле прочности запаха.

Необходимо со всей серьезностью подчеркнуть, что в этом отношении бобровая струя отнюдь не потеряла значения и в наше время. Совершенно очевидно, что в деле разведения бобров, которому, особенно в виде строительства охотхозяйства, принадлежит огромное будущее, немалое место будет отводиться удовлетворению спроса парфюмерной промышленности.

Большой важности делом было бы отыскание возможности прижизненного извлечения струи. Этим чрезвычайно повысилась бы эффективность хозяйства и на эту задачу придется обратить серьезное внимание.

Кроме струи, лечебное и магическое действие признавалось за хвостом. На р. Конде применялся конец его, отрубаемый на три пальца от вершины. Он высушивался и давался в виде порошка собакам в молоке, при особо тяжелых болезнях; по общему мнению средство было радикальным. На р. М. Сосве в тех же целях высушивались и толклись чешуя и хрящи хвоста. От некоторых я слышал, что хвост употреблялся так же и целиком, прячем помогал при различных болезнях. Есть указания на то, что за хвостом, целиком высушенным, признавались некоторые магические свойства, но это требует уточнения.

В связи с оскудением запасов бобров, возникло применение заменителей струи. Так, на р. М. Сосве тщательно собирались кишки бобра вместе с содержимым и желудок без содержимого. Все это высушивалось и употреблялось как струя, но в дозировке увеличенной не менее, чем вдвое.

Приведем, наконец, сообщение А. К. Беликовского (29, стр. 390) о том, что, очищаясь после родов, остяцкие женщины, за неимением струи, бросали в огонь кусочек бобровой шкурки; трижды перескочив через дым и окурившись, они считались очистившимися. К сожалению, автор не указывает источников приводимых сведений или хотя бы места, где этот обычай наблюдался.

Не удалось, к сожалению, установить, сопровождалось ли применение струи и ее заменителей какими-либо наговорами, но есть основание предполагать, что таковые все же имели место.

Итак, мы убедились в огромном значении, которое имела искони бобровая струя в местной жизни. Очевидно также, что употребление и почитание ее имело в Азии широчайшее распространение. Следовательно, при всей ничтожности применявшихся доз, общее количество требовавшегося не могло не быть весьма значительным. Струя была извечным предметом торговли и обмена на внутреннем, внутриплеменном и международном рынке Азии.

Ныне культ бобра и связанные с ним суеверия, использование для культовых целей бобровой струи и других частей этого ценного пушного зверя навсегда отошли в область предания и стали преимущественно предметом изучения для историка, этнографа и фольклориста. Самый же зверь — речной бобр — обретает свое подлинное назначение — стать объектом правильно организованного охотничьего хозяйства и в плане реконструкции фауны занять одно из ведущих мест.

Под влиянием Великой Октябрьской социалистической революции, в результате проведения мудрой Ленинско-Сталинской национальной политики произошли коренные изменения в экономике, сознании и быте народов советского Севера. Факел культуры, зажженный Советами, пробудил от тяжелого сна некогда отсталые, темные, забитые, нещадно эксплуатируемые народы далекой царской окраины. Сеть благоустроенных больниц, медицинских пунктов, диспансеров нацело вытеснили из быта манси, хантэ шаманские заклинания и наговоры. Эти народности нашли свое место под ярким солнцем Сталинской конституции как полноправные строители коммунизма, как активные участники совершающегося на наших глазах гигантского процесса преобразования природы.

Источник: В.Н. Скалон. Речные бобры Северной Азии. Московское общество испытателей природы. Москва. 1951