С немалым волнением в конце января 1927 года спускался Вавилов по сходням пакетбота «Леконт де Лилль» на берег Аденского залива — в порт Джибути…
— Россия сделала настоящую революцию. Ca ira! Дело пойдет, можете продолжать свое путешествие, — услышал, не веря своим ушам, Николай Иванович, беря из рук комиссара французской полиции свой паспорт.
Оказалось, «то никаких виз для въезда в Эфиопию вообще не требовалось. Для путешествия же по стране необходимо лишь личное разрешение наследного принца, раса Таффари. Абиссинский консул в Джибути с гордостью пояснил, что Эфиопия — страна независимая, статуса виз не признает и нет сомнений в том, что регент престола пожалует профессору Вавилову открытый лист гостя его страны. И посоветовал не мешкать: завтра же садиться на поезд, идущий в Аддис-Абебу, так как следующего ждать три дня.
Так просто, сесть на поезд — и все? И ты в благословенном центре «доминантных генов»… Но путь к этому африканскому, берегу был длиною в десять лет.
«Мне хотелось бы удрать в Африку, Абиссинию, Судан, Нубию. Кстати, там так много можно найти», — писал Вавилов в Катта-Курган Александре Юльевне Тупиковой еще в конце лёта 1917 года. В то время она была студенткой последнего курса Петровки. Задумав экспресс-опыт по иммунитету, он уговорил ее, отложив госэкзамены, отправиться под Самарканд, в Заравшанскую долину, чтобы на опытном поле высеять образцы, взятые в ирано-памирской экспедиции. Она должна была заразить цветущие растения пыльной головней, а по созревании колосья с этикетками на конвертах отослать обратно в Москву. Вавилову не терпелось в то же лето — осень в вегетационных сосудах вырастить второй урожай, то есть сэкономить год.
Таких помощниц, как Саша, было у него много — и дипломантки Петровки, и слушательницы Голицынских курсов. Из лекционных аудиторий, где он рассказывал им о новейших открытиях генетики, и с практикумов на делянках опытных участков он приглашал их к себе домой на Среднюю Пресню, где продолжались беседы и споры. И они были первыми поверенными его дерзких планов. В маленькой квартире на Пресне Саша помогала Николаю-Ивановичу разбирать его южные коллекции, а он, молодой магистрант, сидя перед топящейся печкой или прихлебывая густо заваренный чай, фантазировал о предстоящих странствованиях. Особый интерес и удивление вызывала у него Эфиопия, где, оказывается, не только люди чернокожи, а и растения: там полно черноколосых и чернозерных пшениц и ячменей. Там черная даже морковь!
Во время летнего семестра практикантки кафедры частного земледелия и генетики Саратовского университета под руководством своего молодого профессора ставили опыты на хуторе Опоков, под Саратовом. Однажды, когда из Заволжья тянуло обжигающим суховеем, а уставшие, пропыленные, изможденные девчата из последних сил по крутой лестнице все таскали и таскали снопы на чердак высокого дома, кто-то, не выдержав, взмолился: «Николай Иванович, не могу больше, руки отваливаются». Он, с крутым снопом на спине, улыбнулся спекшимися губами: «А как же в Африке будет? Ведь там трудновато придется». Это запомнили многие.
Запомнили и поверили: раз Вавилов, дорогой и обаятельный, в которого все они немножечко влюблены, сказал, что предстоит Африка, значит, так и будет. И повседневная обыденность крестьянского труда наполнилась иным, высоким смыслом…
…Африка, постепенно обрастая мечтой обо веем ожерелье средиземноморских стран, манила, как мираж. В Эфиопии ему чудился эндемный рай. Скопище совершенно самобытных культурных растений — еще одно подтверждение его гипотезы о центрах происхождения земледельческой флоры.
19 января 1925 года он пишет профессору Тулайкову, своему другу и коллеге, в Саратов: «…Если Ваше решение ехать в Северную Африку твердое, то надо уже понемногу к ней готовиться… Надо сообщаться с Алжиром и Египтом… Если у Вас будут какие-либо проспекты по делам африканским, черкните»…
6 июля ему же отправлено довольно бодрое письмо:
«Дорогой Николай Максимович… Я начал бомбардировку французов и англичан по породу нашей поездки. Надо подготовлять их за полгода. Первое, что нужно, — это послать все свои работы. У меня уже есть несколько знакомств по корреспонденции с Средиземноморьем… Покорнейшая просьба выслать мне экземпляров 5 всех Ваших работ, а особенно тех, которые имеют резюме на немецком, французском и английском языках. Неплохо бы получить и старые безенчукские отчеты; словом, нам надо внушить, что мы — «публика порядочная» и бояться нас нечего… Пишу письма директору Института прикладной ботаники Шевалье (в Париж), директору Алжирской станции Дюсселье, директору Тунисской станции, в Марокко Бэку и т. д. Словом, кампания открылась».
Через четыре дня Вавилов писал Петру Михайловичу Жуковскому, директору Тифлисского ботанического сада, которого в это время всеми силами склонял поехать в Малую Азию — область схождения азиатских и африканских видов хлебов: «Начал хлопоты и об Африке, уже получил согласие наркома».
Еще через пять дней — письмо в Берлин Николаю Николаевичу Иванову, биохимику, оказавшемуся в то время в командировке в Германии: «Посылаю вам доллары. Прошу Вас достать разного масштаба, начиная с 40-верстных и кончая детальными… карты… Малой Азии и Средиземноморского побережья, в особенности Северной Африки. Карты нужны не учебные, а серьезные, детальные, для экспедиций… Затем покорнейшая просьба, по Вашему усмотрению, купить арабскую грамматику и словарь, только маленькие. Мне нужно для Средиземноморского побережья».
В те дни было много хлопот в связи с преобразованием Отдела прикладной ботаники и селекции во Всесоюзный институт. В августе 1924 года Постановлением Центрального Исполнительного Комитета СССР институт был основан официально — как первое звено будущей Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени В. И. Ленина. Вавилов был назначен его директором. Дворец на Исаакиевской площади — здание бывшего министерства земледелия становилось агрономическим и селекционным штабом страны. Это, конечно, накладывало печать особой ответственности. И естественно, прибавилось дел, во многом и чисто организационных… А Николай Иванович чувствовал себя прежде всего ученым. И, продолжая тянуть «административную лямку» директора теперь уже двух институтов (он руководил еще и Институтом опытной агрономии, занимая этот пост с 1923 года), он все же никак не мог отказаться от своей главнейшей цели: пройти по планете и собрать «букеты» земледельческой флоры.
Вечерами, когда прием окончен, за столом своего рабочего кабинета с огромными окнами, выходящими на Мойку, он диктовал стенографистке множество писем. И редко, в них не проскальзывала, можно сказать, навязчивая мысль о поездках и экспедициях… 1 сентября 1925 года Вавилов с огорчением сообщил своему соратнику Сергею Михайловичу Букасову: «По всей вероятности, я засиживаюсь на полгода в Ленинграде, имея в виду в марте выехать в Средиземноморье».
Вскоре возникают и более тревожные нотки. «Время бежит, надо хлопотать о суммах, чтобы начать новую кампанию… Одно дело публикация в газетах о том, что Наркомзем снаряжает экспедицию, другое дело получение этих кредитов», — сообщает он Тулайкову.
И в тот же день, 13 ноября 1926 года, в Ташкент Михаилу Григорьевичу Попову, также своему бывшему коллеге по Саратову: «Дело с экспедицией в Африку обстоит пока следующим образом. Принципиальное согласие наркома земледелия есть, и из пределов НКЗ со всеми необходимыми подписями дело экспедиции перешло в Госплан СССР, и теперь все дело за финансами… Если все выйдет благополучно, едем втроем: кроме меня, Вы и Н. М. Гулайков. Во всяком случае шансов на поездку имеется немного. Если даже сократят сумму наполовину, рискнем ехать… Готовьтесь с языками…»
С деньгами плохо, но зато с другой стороны посветила надежда. «Кстати, могу сообщить, что, по-видимому, с визами нашими дело будет обстоять благополучно, так как Бетсон перед смертью просил доктора Холла — руководителя научными работами при министерстве земледелия — сделать все для того, чтобы помочь нам». Так пишет Вавилов Тулайкову в феврале 1926 года.
Конечно, это было прекрасно — сам Бетсон, первым в мире назвавший генетику генетикой, апостол нового учения, менее полугода назад побывавший в Ленинграде, учитель Николая Ивановича, на смертном одре позаботился о нем — своем русском ученике… Однако прежде всего нужны деньги. И Вавилов вспоминает о щедром некогда Сахаротресте:
«В половине марта с. г. Институт прикладной ботаники командирует меня… в страны, расположенные по Средиземноморскому побережью. Я обязываюсь охватить район, включающий очаги происхождения сахарной свеклы… Настоящим обращаюсь с ходатайством ассигновать мне на поездку 6000 рублей. Само собой разумеется, что мной будет предоставлен семенной материал селекционным отделам Сортоводносеменного управления, а также будут собраны все сведения по культуре сахарной свеклы, интересующие Сахаротрест…»
Но какой там — «в половине марта»! 12 марта Вавилов пишет все в тот же Саратов Тулайкову: «Дорогой Николай Максимович… Несмотря на шумиху в газетах, дело с экспедицией обстоит печально… И в Малом и в Большом Совнаркомах отнеслись к этому делу весьма сочувственно и было вынесено постановление признать экспедицию целесообразной в текущем же году и предложить НКЗему выделить из его сумм средства… Когда эта резолюция поступила в НКЗ, то там образовались две стороны: одна, во главе с Свидерским (заместитель наркома земледелия РСФСР) и Юрьевым, стояла за то, чтобы выделить эти деньги, другая, во главе с Савченко и Сениным, против. Решили дать только 14 000, т. е. половину, и направили дело в Валютное управление. В Валютном управлении этот вопрос сами не решили… и передали дело в комиссию Политбюро. Узнав, что дело дошло до комиссии Рудзатака в Политбюро, Свидерский наотрез вчера отказался подписывать бумаги, заявивши, что он не считает всю эту поездку настолько важной, чтобы доводить ее до Политбюро. И примерно повторил рассуждение, которое я слышал два с половиной года тому назад, когда отправлялся в Афганистан и обратился за содействием в НКЗ… Таким образом, как Вы видите, морока порядочная. Прежде всего вопрос о деньгах висит в воздухе… От Всесоюзного института я пытаюсь получить 6000 валюты. На днях это выяснится; может быть, летом дадут еще 2000. Но с этой суммой помышлять об экспедиции не приходится… В общем… пока что наиболее вероятный вариант: моя поездка в конце апреля солистом для первой рекогносцировки. На Абиссинию денег, очевидно, не хватит».
«Солистом» — это тем более досадно, что Вавиловым только что получено письмо от Гарри-Вон Харлана, сотрудника Бюро растительной индустрии департамента земледелия США: тот завершил поездку по Эфиопии, и у него был караван в 40 человек.
В тот же мартовский день Вавилов отправляет горькое письмо Попову: «Я только что приехал из Москвы, где уже вторую неделю занят был вопросом о средствах на экспедицию… Исписано примерно две сотни бумаг. Вопрос прошел через 7 комиссий… Недели через полторы будет нарком Смирнов, и я еще попытаюсь его убедить провести это дело через Политбюро, но уверенности у меня уже нет… По Всесоюзному институту дают только 6000, и на это далеко не уедешь даже один… Мне очень бы хотелось ехать вдвоем с Вами. Вопрос об участии Тулайкова и других определенно отпал… Вам надо быть готовым… Командировку Вам от Наркомзема за подписью наркома я уже получил. Листы для заполнения виз Вам также высылаются…»
Но и с самими визами было не лучше, чем с деньгами, — Николай Иванович побывал уже у французского посла. Тот встретил его с холодной подозрительностью, сказал, что в Париж куда еще ни шло, особых трудностей нет, вопрос месяца, что же касается подмандатных территорий, то это дело весьма щепетильное и не в его компетенции… И потом, зачем профессору отправляться в эти опасные заморские страны, когда все, что его интересует, можно узнать при помощи книг. (И охотно брался помочь в их приобретении.) Что касается Сирии и Марокко, то по некоторым причинам посещение их вряд ли вообще реально. Что ж с того, что там сохранилась дикая пшеница? Племена там тоже дики, и зачем профессору подвергать себя ненужным опасностям?!
И все же это не было еще катастрофой.
Но вот дальше было труднее. «Москва, Кремль… (3 апреля 1926 года). Глубокоуважаемый Николай Петрович. Я получил извещение, что в выдаче заграничного паспорта на поездку в районы Северной Африки мне отказано по причинам общего порядка… Интересы существа дела, которое призван выполнять наш Институт, позволяют мне просить Вас оказать Ваше авторитетное содействие в получении разрешения моей поездки. Отложить ее на более дальний срок не представляется целесообразным ввиду необходимости быть в этих странах во время созревания, которое начинается в мае месяце, а кроме того, получение согласия от колониальных властей достать в другой раз будет нелегко и неудобно…»
Почему же вдруг Николай Петрович? Кто он, этот кудесник, который может защитить и который так мясо может? Почему именно к нему обращен этот последний вопль?
Николай Петрович Горбунов — выпускник Петроградского технологического института, участник Октябрьского восстания, секретарь Совнаркома и личный секретарь Ленина. В этом молодом инженере угадывается особый интерес к «научному строительству», организаторский талант широкого масштаба. Именно ему Ленин поручает осуществить «тактичный контакт» новой власти с Академией наук. От имени главы государства Горбунов первым приезжает на свидание с непременным секретарем академии Ольденбургом… Горбунов лично причастен к ленинскому «Наброску плана научно-технических работ». По рекомендации Ленина возглавляет научно-технический отдел ВСНХ и принимает участие в организации ряда научных институтов. Таких, как Петроградский рентгенологический и радиологический институт, у основания которого стояли М. И. Неменов, А. Ф. Иоффе и Е. С. Лондон. В лаборатории этого института Г. А. Надсон открыл стимулирующее влияние облучения остатками урановой руды на живые клетки: в них происходят изменения, частично закрепляющиеся в потомстве. Не без помощи Горбунова возникает в Петрограде же Физико-технический институт, из которого, как из гнезда, выпестованные «папой Иоффе», являются на свет гении физики и математики П, Л. Капица, И. В. Курчатов, Н. Н. Семенов, А. А. Фридман. Горбунов причастен к организации Института биофизики, где, согретый вниманием П. П. Лазарева, начинает свои исследования по люминесценции Сергей Иванович Вавилов — брат Николая Ивановича. С помощью Горбунова организуется Институт экспериментальной биологии, руководимый Н. К. Кольцовым, Институт биохимии, директором которого стал А. Н. Бах…
В июле 1921 года на заседании СТО (Совета труда и обороны) под председательством В. И. Ленина среди многих неотложных дел по предложению Горбунова был решен вопрос о заграничной командировке «членов сельскохозяйственного ученого комитета А. А. Ячевского и Н. И. Вавилова». Им предстояло закупить зерно для восстановления семенного фонда. Вавилов и Ячевский привезли тогда 50 тысяч пудов сортовых семян…
При организации Всесоюзного института прикладной ботаники и новых культур Горбунова избирают почетным председателем его ученого совета. Вместе с тем он по-прежнему управляющий делами Совнаркома СССР… Естественно, к кому же еще и обратиться за помощью?
Не успев еще отправить первого письма, Вавилов на следующий день нервно пишет Горбунову новое письмо:
«Я только что получил известие о том, что в разрешении моей поездки отказано по причинам «режима экономии». (Это было разъяснение.) Посылаю Вам краткую докладную записку, которая, может быть, понадобится Вам при переговорах как материал, объясняющий, что именно в силу «режима экономии» необходимо осуществить данную поездку… Основная цель поездки — привлечение сортового материала… Районы Средиземноморского побережья представляют центр сортового разнообразия по многим важнейшим нашим культурным растениям, как-то: по твердым пшеницам, по овсу, ячменю, льну, зерновым, бобовым, сахарной свекле… Уже немедленно после бедствия в 1921 году, вызванного засухой, возник вопрос о привлечении семенного материала из засушливых земледельческих районов Северной Африки для выведения необходимых нам засухоустойчивых сортов. В селекционной работе самое существенное — исходный семенной материал… Самая поездка ввиду финансовых трудностей сокращена до крайности… Ничтожные затраты по самому скромнейшему расчету с полным подавлением личных интересов, я не сомневаюсь, дадут ценнейший практический материал нашему семеноводству… Я не сомневаюсь в том, что и политически моя поездка даст положительные результаты. Та работа, которую развивают в настоящее время Всесоюзный институт прикладной ботаники и Гос. институт опытной агрономии, ставит нас на уровень мировой науки, и, несомненно, это способствует престижу СССР».
В конце докладной записки — постскриптум: «Сегодня получил уведомление, что визу в английские колонии мне дадут». Это, скорее, был крик надежды, когда желаемое воспринималось и выдавалось за действительное — видимо, речь шла об обещании друзей-ученых, но не об официальных разрешениях.
Дни шли за днями… 16 апреля 1926 года — в Ташкент, Гавриилу Семеновичу Зайцеву: «Когда выеду в Африку, еще не знаю… Через 2—3 часа еду опять в Москву хлопотать. Вероятно, это уже 20-й раз с одной и той же целью. Трудности пока еще большие, чем с Афганистаном. Помимо разрешения, большие затруднения с валютой, которую, как Вы знаете, запрещено пересылать… Все, что только будет попадаться по хлопку и цинфугозии, соберу… и все, что можно, сделаю, если только удастся попасть».
20 апреля 1926 года Вавилов в письме к Горбунову ссылается на решение Всесоюзного геофизического съезда, на котором шла речь о борьбе с засухой: «Этот съезд вынес резолюцию о необходимости организации в ближайшее время в срочном порядке специальной экспедиции по сбору семенного материала из районов, расположенных по Средиземноморскому побережью…»
И в самом конце апреля вновь Горбунову: «Глубокоуважаемый Николай Петрович! Посылаю Вам первый экземпляр своей книги «Центры происхождения культурных растений». Больших доказательств, что мне во что бы то ни стало надо ехать в Средиземье, у меня нет… Надежда только на Вас».
11 мая — Краснодар, Кубанская опытная станция, Евдокии Федоровне Пальмовой: «Я еще сижу в Ленинграде…»
17 мая — Ташкент, Попову: «Дорогой Михаил Григорьевич… Дело с нашей поездкой, в общем, снимается с очереди. Во-первых, опоздали. Если теперь и пришлось бы попасть в Алжир, Тунис, то в период, когда туда едут только сумасшедшие. Я добивался на днях снятия «вето» на поездку у нас, но возникли новые неожиданные препятствия, ибо оказалось, что в колонии с советским паспортом не пускают. До сих пор такого случая не было. В Марокко и Сирию нас не пустят, по словам Шевалье, хотя бы все французские ботаники вместе за нас поручились… От англичан до сих пор нет ответа… Вот такие дела. Я пытаюсь еще вести кампанию… Французская виза во Францию после английской забастовки оказалась транзитной, транзитная же без основной визы — нуль».
И вдруг: «Кулешову. Харьков. Областная станция. 30 мая. Дорогой Николай Николаевич… Жуковский уезжает в Малую Азию. Писарев остается за директора… Я сегодня уезжаю в Средиземье».
Так Вавилов называл страны, расположенные в бассейне Средиземного моря.
Это и не письмо даже, а, скорее, радостный выкрик. Еще бы! Все перевернулось — внезапно, необъяснимо и прекрасно.
И вот уже вести с дороги (своему другу):
«Дорогой Петр Павлович… Пробираюсь ко львам, но пока трудно с визами. Львов отгородили визные затруднения, для нас почти непроходимые», — письмо от 12 июня Подъяпольскому в Саратов. И возвещает оно о готовности к «визной» борьбе.