Факультет

Студентам

Посетителям

Теоретические взгляды прошлого столетия. — Бонне, Линней, Бюффон, Паллас, Ласепед. — Философы

История естественных наук показывает нам, что в зоологии периоды преобладания теоретического направления сменялись периодами, когда ученые, пресытившись доведенными до крайностей обобщениями, устремлялись на изучение непосредственных фактов; при этом от одной крайности круто переходили к другой, никогда не достигая желаемого гармонического сочетания индуктивного и дедуктивного приемов. В настоящее время мы вступаем в новый период преобладания теории, и как наука ни обогатилась опытом, добытыми результатами и самой опытностью, тем не менее она все еще не может считать себя дошедшей до высоты истинного научного метода.

Хотя наша главная задача будет заключаться в том, чтобы ознакомиться с содержанием и характером современного теоретического движения в науке, тем не менее мы должны будем предпослать несколько замечаний о предшествовавших теоретических направлениях. Это необходимо как для уяснения истории развития современных идей, так и для суждения о научном периоде, отживающем свой век, но еще не сошедшем со сцены.

Семнадцатый век был веком начала самостоятельного существования биологических наук. В течение его был изобретен и приложен к делу микроскоп и открыто несколько академий и, между прочим, столь важные, как Royal Society и Парижская академия наук. Ряд таких людей, как Гарвей, Левенгук, Сваммердам, Мальпиги, Уэллес и Джон Рай, сильнейшим образом содействовали научной постройке основ биологии. Физиология, микроскопическая анатомия, анатомия беспозвоночных животных и сравнительная анатомия получили свое начало в этом веке, в течение которого обособились также и два направления, имеющие для нас теперь наибольшее значение. Я имею в виду систематико-зоологическое и натурфилософское направления.

Семнадцатый век, как известно, имеет своего Линнея — англичанина Джона Рая. Он первый стал говорить о «виде» в том смысле, как это слово употребляется в нынешней систематике, и, кроме того, дал описание больших групп животного царства, предлагая для каждой из них самостоятельную классификацию. При этом он брал за основание не только наружные признаки, но иногда прибегал и к анатомическим; так, например, он разделил легочных позвоночных на имеющих один или два желудочка. При всем этом Рай остался чистым систематиком, подобно Линнею, хотя и не довел классификаторного духа до такой степени, как последний, почему, вероятно, и произвел меньшее влияние в своей науке. Говоря о виде, Рай указывает на постоянство этого классификационного элемента и замечает, что «один вид не может произойти из семян другого, и наоборот». В другом месте своего сочинения, о растениях, он, правда, говорит, что хотя видовые признаки и «довольно постоянны, но не во всех случаях и не безусловно, так как опытами доказано, что некоторые семена вырождаются и хотя редко, но производят растения, отличающиеся от материнской формы, что, следовательно, у растений совершается превращение видов». Я привел это место не стой целью, чтобы указать на Рая, как на предвестника современного учения о происхождении и превращении видов, но, напротив, затем, чтобы показать, что понятия того времени о превращении видов не имели ничего общего с нынешними. Не только в семнадцатом, но даже и в следующем за ним столетии было распространено мнение, будто искусственным путем можно превратить овес в пшеницу или рожь и т. п. В подтверждение приводили опыты, столь же основательные, как и производившиеся в то же время опыты над произвольным зарождением червей в гнилом мясе или лягушек в болотном иле. Доказательством того, что у Рая идет речь не о философском взгляде на органическую природу, по которому виды имеют общее происхождение, но о грубом эмпирическом выводе о превращении одних видов в другие, служит то, что он считает такое превращение исключительным и говорит о нем только по отношению к растениям. По всей вероятности, он без научной критики включил в свою книгу ходячую теорию и говорил о превращении видов как о частном виденном факте, не имеющем значения с общей точки зрения.

Вообще Рай является систематиком и описателем, не обнаруживающим философского взгляда на вещи. Совершенный контраст представляет нам современник его, Лейбниц, раскинувший свои философские воззрения на всю природу и коснувшийся потому и некоторых основных вопросов об организмах. Хотя Лейбниц не только не был натуралистом, но, напротив, стал одним из основателей супра-натуралистической философии, тем не менее идеи его должны быть здесь упомянуты ввиду влияния их на последующие философские направления в биологии, не исключая и современного. Одним из основных положений высшей философии Лейбниц признал «закон постоянства», или непрерывности, по которому природа не делает скачков, и все в ней как в области физических, так и нравственных явлений связано постепенными переходами. «Все существа, — говорит он, — образуют одну общую цепь, в которой различные классы, подобно членам цепи, до такой степени связаны между собой, что ни рассудку, ни воображению невозможно найти такого места, где бы один из них начинался или кончался: все пограничные виды должны иметь признаки, равно приложимые и к соседним видам. Поэтому-то существование зоофитов, или животнорастений, не представляет ничего странного, но, напротив, является соответствующим общему порядку природы. Этому принципу непрерывности я придаю такое значение, что я бы нисколько не удивился, если бы услышал, что найдены существа, которые по некоторым признакам, например по способу питания или размножения, были бы признаны за растения или, с равным правом, и за животные. Мало того, я даже убежден, что подобные существа должны находиться и что естествознание их когда-нибудь откроет». Этот широкий философский взгляд должен был произвести впечатление на мыслящих натуралистов, в особенности после того, как, спустя несколько лет по смерти Лейбница, было доказано, что полипы, считавшиеся прежде настоящими растениями, двигаются и принимают пищу наподобие животных. И в самом деле, развитые в философском отношении натуралисты прошлого столетия или под непосредственным влиянием идей Лейбница, или же помимо него стали подробно развивать закон непрерывности по отношению ко всему органическому миру.

В этом отношении из натуралистов прошлого столетия особенно выдается Бонне, заслуживший славу как ученый, открывший так называемое деворазмножение (партеногенезис) у тли. Его общий трактат о природе, изданный вкратце в 1762 г., а в первом полном издании — в 1765 г., составляет цельное и вполне научное развитие принципа постепенности, заимствованного у Лейбница. «Между низшей и высшей степенью телесного или духовного совершенства, — говорит Бонне, — заключено бесконечное множество средних степеней. Из ряда этих степеней слагается общая цепь. Она соединяет все существа, связывает все миры и обнимает все сферы». По отношению к миру организмов общий принцип, принятый Бонне, ведет к следующему постулату: «природа не терпит скачков; все в ней совершается постепенно и равномерно путем оттенков. Если бы между двумя вещами был пустой промежуток, то какое основание имел бы переход от одной к другой? Поэтому-то не существует ни одного существа, над и под которым не было бы других, одними признаками приближающихся к нему, а другими — отделяющихся от него; между этими признаками, отличающими вещи, мы открываем более или менее общие. Отсюда происходят наши разделения на классы, роды и виды. Эти отделы, однако же, не разрывают связи, так как во всех случаях между двумя классами или между двумя соседними родами существуют средние образования, не относящиеся, по-видимому, ни к одному, ни к другому, но связывающие оба. Так, полип связывает растение с животным; летяга примыкает птиц к четвероногим, а обезьяна приближается к четвероногим и человеку». Из этого принципа следует, очевидно, что все наши разделения не существуют в природе, и имеют значение только как приемы к ее изучению.

При изложении этой общей цепи, или «лестницы природы», Бонне ставит вопрос о том, в каком порядке она должна быть поставлена, и решает его в том же смысле, как и все современные так называемые научные зоологи. «Из простого получается сложное». «Лестница природы получается в том случае, если итти от слагающего к сложному, от несовершенного к совершенному». Таким образом, в третьей части своей книги он постепенно переходит от общих элементов к неорганическим телам, затем к организмам, из которых он прежде всего рассматривает низшие, как, например, слизистые водоросли и трюфли, лишаи, плесень и пр. Потом он говорит о растениях вообще и переходит к полипам как к представителям низших животных. Далее у него идет речь о червях, размножающихся отпрысками, о насекомых, мягкотелых, рыбах ит. д., — все в восходящем порядке. В конце третьей части Бонне говорит «о переходе четвероногих к человеку». «Большой промежуток между человеком и четвероногими занимают обезьяны и ближайшие к ним животные, виды которых очень многочисленны и постепенны. От таких, которые всего ближе граничат с настоящими четвероногими, можно постепенно перейти к высшему и главному виду, столь близко подходящему к человеку, что его назвали поэтому оранг-утан, т. е. лесным человеком. Особенно здесь невозможно не признать постепенной последовательности существ, и таким образом подтверждается известный принцип немецкого Платона, что природа не делает скачков. Как поразительно далеко отстоит человек от собаки, и тем не менее между ним и собакой тянется почти непрерывная цепь. Следуя за нею, мы с удивлением доходим до существа, столь похожего на человека, что отличительные признаки его уже не составляют видовых признаков, а являются, по-видимому, простыми разновидностями». «При рассмотрении внутреннего устройства этого странного существа оказывается, что в этом отношении оно не менее приближается к человеку, как и наружными признаками. Обозревая главные черты сходства и несходства, открываемые анатомией, нужно удивляться тому, как число последних мало и как они сами незначительны, тогда как сходства столь заметны и столь многочисленны».

Хотя автор новейшей и наилучшей истории зоологии — Виктор Карус — и утверждает, что во всех своих рассуждениях Бонне исходит от догмата неизменяемости видов, «не упоминая о какой-либо возможности изменения», тем не менее чтение седьмой части сочинения женевского натуралиста убеждает нас в противном. В этом отношении имеют особенное значение следующие места: «Если может быть какой-нибудь источник вырождения видов, то он, очевидно, лежит в оплодотворении. При оплодотворении семян одного растения пылью другого в результате получаются средние образования, род мулов, как мы уже видели»… «Если вы обратитесь к другим поводам вырождения, к особенностям почвы, влажности или сухости и т. п., то легко будет доказать вам бессилие таких причин. Но превратите ли вы с их помощью грушевое дерево в яблоню? Разве строение пшеницы оттого, что она травянистое растение, а не дерево, не так же существенно определено?..» «Но, быть может, почва, ее обработка и другие особенные условия имеют такое большое влияние на размеры и известные признаки, что в состоянии сделать виды неузнаваемыми? Один сделается тут карликом, а другой — в ином месте — великаном! Но не заблуждайтесь на этом пути. Исследуйте обоих внимательно, и вы отыщете вид среди этих обманчивых изменений. Так же могут изменяться и образы и еще более затемнять вид. Но удвойте ваше внимание, и вы откроете это затемнение…» «Мул бесплоден; но это не доказывает что таково свойство всех мулов. Между птицами встречаются мулы, которые, как говорят, размножаются. Следовательно, такие же мулы могут находиться и у других видов животных, преимущественно же у растений. Все, что мы у этих последних означаем названием вида, не представляется более первобытным. У них существуют производные виды, которые все более и более удаляются от главного ствола, соединяются и получают образ, совершенно закрывающий истинное происхождение. Нужно удивляться тому, что естествоиспытатели не произвели в этом направлении опытов над насекомыми, которые, можно думать, привели бы к хорошим результатам», и т. д.

Отсюда ясно, что Бонне считает возможным изменение видов как у растений, так и у животных, но только объясняет происхождение производных видов путем скрещивания и считает в этом отношении бессильным непосредственное влияние внешних условий. В этом отношении Бонне более сходится со взглядом Линнея, чем с теорией «вырождения видов» Бюффона.

Прежде чем перейти к рассмотрению теоретических воззрений этих двух главных представителей биологического естествознания прошлого столетия, я должен еще коснуться некоторых сторон учения Бонне. Устанавливая «лестницу природы» и смотря на мироздание, как на одну непрерывную цепь, Бонне, однако же, сам приходит к убеждению, что эту цепь нельзя себе представить в виде бесконечной нити, тянущейся в одном направлении; он сам видит, что органический мир не может быть размещен в один ряд, так как отношения между организмами более сложны. Вот наиболее убедительное место: «Лестница природы может быть не прямая; она может иметь с одной и другой стороны главные ветви, от которых в свою очередь отходят побочные ветви». Таким образом, уже Бонне пришел к той мысли, что органический мир, рассматриваемый с точки зрения родства его членов, может быть схематически сравнен с древовидно разветвленным стволом, следовательно, — к мысли, которую так часто повторяют новейшие дарвинисты.

К числу существенных пунктов во взглядах Бонне нужно еще отнести высказанную им мысль о «стиле» построения животных, так как она может быть с полным правом признана за основание теории Кювье о тинах животного царства, имеющей такое значение в современной зоологии. «В больших отделах животного царства природа держится приблизительно одного и того же стиля, который не изменяется даже в отрядах их. Здесь является сила и величественность тосканского стиля; там — грациозность и тонкость коринфского. Но, спускаясь к насекомым, она, повидимому, совершенно изменяет план и от первых образцов оставляет елико возможно меньше остатков. Наконец, она, повидимому, вовсе покидает его при образовании гидры или колокольчатого полипа. Другим образцам она следует при образовании растений». Хотя наши теперешние воззрения на «тип» животного довольно существенно отличаются от понятия о «плане» построения, но во времена Кювье и его учеников оба понятия еще не были разграничены, и потому представления Бонне о «стиле» очень уже близко подходят к «типу» Кювье и фон-Бэра.

От Бонне, соединявшего в себе достоинства остроумного и точного наблюдателя с достоинствами мыслителя, мы перейдем теперь к воззрениям двух знаменитых натуралистов восемнадцатого века, имевших огромное влияние на развитие науки об организмах.

Первое место в этом отношении занимает Линней, считаемый многими основателем описательной зоологии и ботаники. Не задаваясь широкими философскими вопросами, он поставил себе целью облегчить изучение организмов и употребил все старание на то, чтобы построить систему животного и растительного царства. С этой целью он придумал употребляемую и ныне двойную номенклатуру и представил краткое, очень сжатое и в то же время ясное и толковое описание организмов. Хотя он не считает идеалом систематики искусственную систему и стремится создать естественную, тем не менее у него и тут на каждом шагу проглядывает односторонность. Так, например, весь класс птиц он делит на отряды, основываясь единственно на форме клюва, а для классификации насекомых берет за основание форму крыльев и т. п.

Хотя Линней и повторяет известное выражение Лейбница: «natura non facit saltum», но оно у него является не существенным основным принципом, как у Бонне, а, напротив, представляется пришитым и не связанным с остальными воззрениями. Линней нигде не указывает на соединительные звенья, которым Бонне отводит столько места, а, наоборот, всюду ударяет на отличия, что всего более удобно для систематика, стремящегося все подвести под определенную категорию и вставить природу в резко очерченные рамки. В то время как Бонне, в силу того же принципа: natura поп facit saltum, старается показать, что между тремя царствами природы не существует резкой границы, Линней удовлетворяется своим знаменитым изречением: «Mineralia crescunt, vegetabilia crescunt et vivunt, animalia crescunt, vivunt et moventur». Но соответствует ли такое определение действительности и как согласить его с принципом постепенности в природе, — на этом Линней не находит нужным останавливаться. Ввиду этого легко притти к предположению, что изречение об отсутствии скачков в природе было принято Линнеем как распространенное в то время убеждение, а не было выработано и придумано им лично.

Относительно вида Линней также ограничивается краткими и резкими выражениями, не подкрепляемыми научными доводами: «Существует столько различных видов, — говорит он, — сколько было создано в начале различных форм». «Сходное всегда производит сходное», и оттого новые виды не могут производиться теперь, так же как не производились и прежде: «Nullae species novae hodiernum producuntur; nullae dantur novae species». Несмотря на то, что еще в прошлом столетии опытные натуралисты видели односторонность линнеевского направления (Паллас называет Линнея «увлеченным системой чересчур схоластически-искусственной»), оно тем не менее взяло верх в силу своей пригодности для специальных занятий и школьного преподавания. Сам Линней был профессором (в Упсале) более двадцати пяти лет и затем передал кафедру своему сыну. В числе его непосредственных учеников были такие известные натуралисты, как Шребер и Фабрициус, а последователей и приверженцев он имел во всех странах Европы.

Отсюда понятно влияние его на направление естествознания во всей Европе, влияние, заметное и по настоящее время. Еще при жизни Линнея его «Система природы» выдержала двенадцать изданий и сделалась настольной книгой натуралистов.

Не следует, однако же, думать, чтобы Линней в течение своей продолжительной деятельности всегда оставался верен своим принципам. В последних своих сочинениях он говорит о виде уже не в прежнем тоне: он не считает его таким неизменным и прочным. В форме предположения, и очень осторожно, он высказывает мысль, что, «быть может, все виды одного рода составляли вначале один только вид» и размножились потом путем образования плодовитых ублюдков. Таким образом, он становится в разрез со своим прежним принципом: «nullae species novae», который и вычеркивает в последних изданиях (начиная с десятого) «Systema Naturae» и доходит даже до предположения, что новые виды, открытые после Турнефора (первая половина восемнадцатого века), только что образовались путем скрещивания между прежними видами.

Так как новое воззрение Линнея было высказано им в форме гипотезы и притом не вошло в его главные сочинения «Systema Naturae» и «Philosophia botanica», то оно не могло распространиться в такой степени, как его первоначальные взгляды, чем и объясняется, что Линней и прежде и теперь играет роль родоначальника и главного представителя учения о постоянстве видов и служит в этом отношении образцом для многих первоклассных ученых. Мне неизвестно, заимствовал ли Бонне свой взгляд на «производные» виды у Линнея, но несомненно, что высказанная обоими теория образования видов путем ублюдков не нашла большого сочувствия и, напротив, встретила отпор со стороны такого авторитета, как Паллас. «Как ни правдоподобной кажется эта гипотеза, — говорит этот ученый (в 1780 г.), — которую автор (Линней) распространяет даже на животных, правдоподобна же она особенно вследствие существования родов, многочисленными количествами видов которых природа населила некоторые части земли, однако же большие затруднения, встречаемые, при всем искусстве человека, в деле произведения ублюдков между двумя различными видами, доказанная фактами невозможность размножить такие ублюдки в особые виды или расы…» «все это противопоставляет факты простой вероятности и заставляет считать все виды, которые природа делает сходными или которые связывают роды, первобытными, проектированными в первом плане творения и назначенными для образования той цепи существ, которой мы восхищаемся, не имея возможности объяснить ее», и т. д.

Теоретические воззрения Бюффона также подвергались значительным колебаниям и изменениям в уме их автора; но, в то время как Линней всем представляется прототипом сухого систематика, отгоняющего философию и настаивающего на постоянстве видов, Бюффон является, наоборот, врагом всяких рамок и классификаций и представителем ученого с живым и философским умом, не останавливающегося ни перед какими задачами и смело решающего вопрос о преемственном происхождении видов.

С давних пор уже стали на Бюффона смотреть как на антитезу Линнея и радоваться тому, что эти два великие человека жили в одно время и тем облегчили отыскание среднего, связывающего обе крайности пути. Интересно, в самом деле, что первый, подобно Бонне, никогда не был профессором, тогда как Линней преподавал науку более четверти столетия. Быть может, в связи с этим находилось то, что Бюффон относился несравненно свободнее к науке, не связываясь никакими формами и требованиями школьного дела. Бюффон всегда излагал свои мысли с большой подробностью и написал множество книг, тогда как Линней писал афоризмами, не снабженными, как мы видели, доказательствами и комментариями.

Бюффон был знаком с философскими теориями, и он нередко ссылается на классических философов, Декарта и Лейбница. Подобно последнему, он учит также о постепенности в органическом мире, но у него нет той последовательности и цельности, какую мы видели у Бонне. Бюффон посвящает целую главу на сравнение животных с растениями и, подобно Бонне, приходит к убеждению в отсутствии резких границ между обоими царствами. «Можно убедиться в том, — говорит он, — что животные и растения суть существа одного порядка и что природа, повидимому, переходит от одних к другим, помощью незаметных оттенков, так как оба царства имеют между собою существенные и общие сходства, но не представляют никакого отличия, которое бы могло считаться таким». Но это убеждение не становится для Бюффона поводом построения «лестницы природы» Бонне, и вообще он не доходит до идеи о постепенном размещении организмов от низших к высшим. В изложении Бюффона мы видим обратный порядок, принятый Линнеем и сделавшийся общераспространенным. Идеи Бюффона о положении человека в природе также не вяжутся с общим законом непрерывности и стоят неизмеримо ниже изложенных выше убеждений Бонне. Хотя он и признает физическое сходство человека с животными, но видит пропасть между ними в духовном отношении и потому в своем сочинении отводит человеку совсем особое место.

В нескольких местах своих сочинений Бюффон касается вопроса о виде и происхождении животных, но всего подробнее он рассматривает его в главе «О вырождении животных». Глава эта настолько замечательна, что на ней следует остановиться. Прежде всего Бюффон говорит о человеке и различных расовых видоизменениях, которые он приписывает влиянию климата. Это влияние, так же как и влияние других внешних деятелей, скорее и резче действует на животных, так как они несравненно ближе к природе, чем человек: пищу они потребляют не в измененном виде, а в первобытном; от холода не могут защищаться ни одеждой, ни отоплением. Вот почему распространение животных не столь обширно, как человека, а ограничено известной географической областью. И если животным приходится оставлять родину и переселяться в страны с другим климатом, «то природа их претерпевает такие сильные и глубокие видоизменения, что ее с первого взгляда невозможно распознать». Изменения усиливаются еще более в том случае, когда вмешивается в дело человек со своим стремлением к приручению и порабощению животных. «Температура климата, количество пищи и невзгоды порабощения — вот три причины изменения, уклонения и вырождения животных». Далее он указывает на примеры влияния приручения и климата на некоторых домашних млекопитающих и приходит к выводу, что «вообще влияние пищи более велико и производит более чувствительные результаты у животных, питающихся травой и фруктами; те же, напротив, которые живут только добычей, изменяются менее под влиянием этой причины, нежели под влиянием климата» (329). Затем Бюффон приводит еще несколько примеров изменений домашних животных (собаки, верблюда), а потом переходит к животным в диком состоянии. Хотя эти последние и не подвержены такой большой изменчивости, как домашние, тем не менее они вариируются, смотря по различию климата, но не вырождаются, подобно домашним. Изменения диких животных могли бы быть еще меньше, если бы они могли быть полными хозяевами своей обстановки, «но так как они во все времена были гонимы человеком или даже теми из них, которые отличаются наибольшей силой и злостью, то большая часть должна была бежать, покинуть родину и привыкнуть к менее благоприятным условиям» (335).

Но, вообще говоря, и климат и пища не имеют большого влияния на диких животных, изменчивость которых зависит главным образом от другого фактора: «она пропорциональна числу индивидуумов, как тех, которые производят, так и тех, которые произведены». Самки, не меняющие самца в течение целой жизни, дают более сходное между собой потомство, тогда как в тех случаях, когда самка меняет нескольких самцов, новое поколение представляется более изменчивым. «А так как во всей природе нет ни одного индивидуума, который бы вполне походил на другого, то изменчивость животных тем более, чем больше число детенышей и чем чаще они рождаются» (336). Вот почему «низшие виды, т. е. мелкие животные, плодящиеся чаще и в большем количестве, чем высшие виды, подвержены и большей изменчивости» (336). «Крупные виды настолько же постоянны, насколько мелкие изменчивы» (337). Далее идет длинный ряд примеров в доказательство этого положения.

«Но после взгляда, брошенного на эти изменения, указывающие на особенные уклонения каждого вида, является соображение более важное, кругозор которого гораздо более обширен: это именно мысль об изменении самых видов, — дегенерация более древняя и для всех времен незапамятная, которая, повидимому, совершилась во всяком семействе, или, пожалуй, во всяком роде, т. е. в соединении соседних и мало отличающихся друг от друга видов» (345). «С этой точки зрения лошадь, зебра и осел — все трое будут членами одного семейства; и если принять лошадь за главный источник или ствол, то зебра и осел будут боковыми ветвями его» (346). Затем Бюффон указывает на способность осла и лошади давать ублюдков, которые представляются в большинстве случаев неплодовитыми, откуда, однако же, не следует заключать, чтобы неплодовитость была необходимым свойством всех вообще ублюдков.

Результат своих соображений Бюффон формулирует следующим образом: «Сравнивая таким образом всех животных и сводя каждое к своему роду, мы увидим, что двести видов, историю которых мы описываем, могут быть сведены к довольно незначительному числу семейств, или главных источников, из которых, быть может, произошли все другие» (375). Под влиянием этой мысли Бюффон начинает перебирать млекопитающих и делит их по местонахождению в Старом или Новом Свете. Затем он начинает сравнивать животных обоих материков и приходит к очень интересным и замечательным выводам. Так, например, говоря о хищных зверях Старого и Нового Света, он указывает на существование большого сходства между ними и указывает на то, что некоторые из них стоят ближе к родичам другого континента, нежели к своим соседям; так, африканская пантера менее отличается от бразильского ягуара, чем этот последний — от кугуара, находящегося в той же стране. «Можно бы думать с достаточным основанием, — заключает Бюффон это сравнение, — что эти животные имели общее происхождение, и предположить, что, перейдя некогда с одного материка на другой, их нынешние отличия произошли только вследствие долгого влияния их нового положения» (390). Бюффон продолжает очень серьезный анализ родства между животными двух материков, но при этом наталкивается на такие примеры, которые не могут быть объяснены помощью предыдущих соображений. Таких оригинальных животных, каковы, например, ленивцы и морские свинки, он не считает себя в праве произвести от животных Старого Света, именно ввиду только отдаленного сходства с ними. «Более основательно думать, что некогда оба материка были связаны или непрерывны и что виды, занявшие некоторые страны Нового Света, ввиду представившихся более благоприятных условий земли и неба, в них — замкнулись и отделились наступавшими морями, когда они разобщили Африку от Америки». (395). «Итак, нужно, — заключает Бюффон свою главу о вырождениях, —для того чтобы объяснить происхождение этих животных, взойти к временам, когда оба материка еще не были разделены; нужно вспомнить первоначальные изменения, совершившиеся на поверхности земли, и в то же время нужно представить себе двести четвероногих животных сведенными к тридцати восьми семействам» и т. д. (395).

Можно не разделять воззрений Бюффона и признать непрочность некоторых его доводов, но нет никакого права смотреть на его теорию теми же глазами, как на хитросплетения дю-Малье относительно превращения летучих рыб в птицы, как это, например, делает Зейдлиц в своем историческом очерке теории преемственности организмов. Нельзя не видеть остроумия и меткости многих взглядов Бюффона, один из которых, как будет показано впоследствии, совершенно тождествен с одной из мыслей Уэллеса. Представления Бюффона о географическом распределении млекопитающих в связи с теорией происхождения их могут быть признаны за первое основание научной географии животных.

Изидор Жофруа Сент-Илер полагает, что Бюффон впоследствии изменил свои воззрения и, после столь крайнего учения об изменяемости видов, стал доказывать ограниченную изменчивость их, сходясь в этом отношении с его собственными взглядами. Но легко показать, что Сент-Илер ошибается; для этого нужно только со вниманием прочесть соответствующее место его книги. Он говорит, что Бюффон, после крайних воззрений на вид, стал признавать «постоянство видов, сведенное, однако же, только к существенным чертам организации, и изменчивость, но заключенную в тесные границы». В подтверждение этого С.-Илер цитирует одно место из сочинения Бюффона, написанное в 1765 г., т. е. за год до трактата «О вырождении животных», и потом приводит другое, написанное в 1778 г., следовательно двенадцатью годами позже выхода в свет упомянутого трактата. Вот эта вторая цитата: «Основная форма каждого животного сохранилась той же и без изменения в главных своих частях… Индивидуумы каждого рода служат ныне представителями форм первых веков, особенно высших видов, потому что низшие виды чувствительным образом претерпели все действия различных причин вырождения». Из последней фразы явно следует, что Бюффон остается попрежнему приверженцем теории изменяемости видовых признаков. Нужно припомнить, что как низшие, так и высшие виды его относятся к классу млекопитающих и что и в главе «О вырождении» он говорит: «Крупные виды настолько же постоянны, насколько мелкие изменчивы»; из чтения же самой главы ясно следует, что Бюффон усматривает связь между ростом и высотой организации и крупные виды считает более высокими, а мелкие — более низкими. Если же он говорит о сохранении основной формы (forme constitutive) в главных частях (dans ses principales parties), то тут должны подразумеваться не видовые признаки, а более крупные, как, например, признаки класса или отряда. Следует еще иметь в виду, что Паллас, критикуя в 1780 г. идеи Бюффона, упоминает об изменениях, совершившихся в убеждениях французского натуралиста, но останавливается на главе «О вырождении животных» как на окончательной форме, в которой выразились его идеи об изменяемости видов.

Так как сочинение Палласа, которое я имею теперь в виду, т. е. «Мемуар об изменяемости животных», содержит в себе не только критический взгляд на мнения Линнея (см. выше) и Бюффона, но и собственные убеждения знаменитого натуралиста-путешественника, то я считаю всего более уместным теперь же сделать обзор этих мнений, имевших большое влияние на дальнейший ход развития зоологии.

Делая всевозможные уступки, Паллас не может признать ни за влиянием климата и других внешних условий, ни за влиянием усиленной плодовитости и, следовательно, многочисленности потомства того могущественного действия на изменения организмов, на котором настаивает Бюффон. «Некоторые очень многочисленные виды распространяются, не производя разновидностей, тогда как другие, менее многочисленные, изменяются значительно». Так, например, ласточки и мыши, несмотря на свою плодовитость и многочисленность, изменяются очень мало, так же точно, как и байбак, оставшийся неизмененным от Польши до Лены; суслик же, напротив, несмотря на свое сходство с байбаком, представляет очень значительные разновидности. Постоянство животных и самого человека в различных климатах очень значительно, и даже некоторые домашние животные, как, например, лошадь и осел, подвергшиеся наиболее измененным влияниям, сохранились с замечательным упорством во всех климатах. Если мы, с другой стороны, видим такую большую изменчивость у собаки, козы и овцы, то причину ее нужно искать не в изменениях внешних условий, а во «влиянии воспроизводительных сил», т. е., другими словами, в искусственном скрещивании нескольких основных видов. В естественном же состоянии эти воспроизводительные силы (forces generatives) стремятся к укреплению постоянства форм, а не разнообразия их. «Единственно от этих сил зависит фамильное сходство, замечаемое на лицах и в очертании головы целых наций. Я очень уверен, что цвет и волосы негров более зависят от этой причины, чем от климата», и т. д. Вообще, замечает Паллас, «влияние воспроизводительных сил пересиливает и уравновешивает все другие причины, могущие изменить наружность животных» (98).

Из предыдущего явствует уже отношение Палласа к вопросу об изменяемости видов. Вот выдержки, формулирующие его взгляды: «…все (сказанное) противопоставляет факты простой вероятности и заставляет считать все виды, которые природа делает сходными или которые связывают роды, первобытными, проектированными в первом плане творения и назначенными для образования той цепи существ, которой мы восхищаемся, не имея возможности объяснить ее, так же как и выбор, согласие и смесь цветов и украшений, которые тоже творческая сила употребила для украшения своих произведений» (75). И далее: «Итак, если природа неприступными препятствиями инстинкта, бесплодия ублюдков и слабых или несовершенных особей и, наконец, распределением видов в различные части земли сделала то, что уклонение способностей, распространяющих и сохраняющих чистоту видов, почти никогда не может встречаться у диких животных, если такие животные не смешались или, по крайней мере, не были в состоянии произвести постоянные расы, как это ежедневно доказывается скрещиванием некоторых насекомых, то нужно отказаться от этого предполагаемого изменения вида, произвести которое никакая другая сила не была бы в состоянии, и признать для всех видов, отличие и постоянство которых нам достаточно известно, общее происхождение и эпоху» (101).

Итак, вид есть единица постоянная и неизменная. Но что же значат тогда все вариации, наблюдаемые в дикой природе, а еще более в мире прирученных животных и растений? Паллас отвечает на это следующим образом: «уклонения от типа видов, обнаруживающиеся в течение поколений, но не нарушающие единства вида, составляют собственно естественные разновидности, гораздо менее обыкновенные, особенно между дикими животными, нежели непостоянства прирученных видов». «Всего чаще эти видоизменения свойственны одним только индивидуумам; иногда же они встречаются у целых рас и пребывают до тех пор, пока сохраняется произведшая их причина или пока не исчезло влияние, оказанное ею на размножение» (101).

Влияние приведенных аргументов и мнений Палласа должно было быть очень значительным. Ученый этот никем не мог быть уличен в односторонности, подобно Линнею или даже Бюффону. Как путешественник, он собрал много драгоценнейших данных об образе жизни и географическом распространении организмов, и эти-то сведения дали в его руки богатый материал для серьезного обсуждения вопроса об изменяемости. Кроме того, он был и кабинетным ученым, давшим очень многосторонние и до сих пор образцовые описания животных и растений. Сочинения его по антропологии и этнографии справедливо считаются классическими, и теперь никому не придет в голову сравнивать их с трактатом Бюффона о человеке, составленном по разным путешествиям, где без критики и доказательств накопляются самые нелепые данные. Репутация и авторитет Палласа были настолько велики, что некоторые ставили его выше Линнея и Бюффона. Но влияние его в деле вопроса «о виде» было, вообще говоря, в смысле благоприятном так называемому линнеевскому направлению. Больше самого основателя его, Паллас настаивает на постоянстве вида и все случаи изменчивости относит к вариететам, или расам. Но это, разумеется, нисколько не мешает ему усматривать сходство между различными животными и устанавливать между ними идеальную связь в виде предположения об общем плане устройства. Паллас еще резче, чем Бонне (см. выше), высказывает мысль о том, что организмы не могут быть поставлены в один непрерывный ряд, но должны быть группированы в форме дерева, корень которого занимают самые низшие организмы, а два ствола составляют животное и растительное царства. Каждый из этих стволов в свою очередь разветвляется, причем Паллас указывает даже на значение отдельных ветвей. Итак, идея о связи членов органического мира сознана очень ясно, но только не в форме кровного родства, как представляют ныне, а в форме какого-то общего идеального плана.

Изложенный очерк воззрений трех главных представителей биологического естествознания в прошлом столетии убеждает нас, что в то время очень серьезно ставился и обсуждался вопрос о виде и его изменяемости. Мы видели остроумные и широкие обобщения Бюффона и солидные критические взгляды и опровержения Палласа. Мы знаем, какое обширное значение придавал первый непосредственному влиянию внешних условий и насколько Паллас старался умерить это значение. Все эти вопросы не отжили свой век, и теперь еще относящиеся к ним трактаты прошлого столетия сохраняют большое значение. Мы знаем также, что рядом с понятием о виде еще обособилось представление о разновидности или расе как о воплощении изменчивости, и, кроме того, еще видим, что, независимо от вопроса о происхождении видов, в восемнадцатом столетии стали говорить о стиле и общем плане построения животных и о разветвленной форме схематического изображения взаимного родства организмов.

Теперь нам предстоит рассмотреть, как развились далее эти воззрения и насколько привились и распространились они в науке и в образованном мире вообще.

Всего большее развитие и распространение получило линнеевское направление. Облегченное изучение животных форм сделалось предметом занятия многих ученых, результатом чего явилась специальная разработка отдельных групп животного царства. Стали появляться руководства и учебники, число которых особенно увеличилось в Германии, составленные в духе Линнея. Особенно выдающимся было «Руководство к естественной истории» Блуменбаха (1779), явившееся как бы в качестве несколько подновленного продолжения Линнея. Блуменбах, получивший знаменитость главным образом как антрополог, встретился на этом поле с одним из самых резких примеров изменяемости и потому в свое определение вида включил и момент вариации. Таким образом, он полагает, что вид не есть собрание особей «вполне сходных, но сходных настолько, чтобы отличия могли быть приписаны вырождению». Отсюда, явно, Блуменбах смотрит на вид как на нечто прочное и постоянное, тогда как изменения относит к разновидностям, заключающимся внутри рамок вида, т. е. в общем сходится с воззрениями, всего резче формулированными Палласом. В приложении к антропологии Блуменбах выводит из этого принципа, что человеческий род составляет один вид, тогда как расы имеют значение только разновидностей.

Не подлежит сомнению, что большинство ученых, преподававших науку с кафедры и писавших руководства, следовательно таких, которые имели всего большее влияние на образование школы, придерживались гораздо более Линнея и Палласа, чем Бонне и Бюффона, и вообще были несравненно более склонны к систематической формалистике, нежели к философским обобщениями. Но, с другой стороны, несомненно и то, что были в те времена и зоологи, старавшиеся не столько о накоплении и распределении деталей, сколько о соединении их общей идеей и о проникновении в глубь органического мира, поражавшего всегда своей полнотой и гармонией. Таким образом развивалась идея о плане построения организмов и о механическом происхождении их.

Из числа ученых с таким философским направлением мы можем привести здесь Ласепеда, написавшего отдел о рыбах в «Естественной истории» Бюффона. В первой главе этого отдела, озаглавленной: «О действии искусства человека на природу рыб», высказано много мыслей об изменяемости органических форм. Ласепед систематически разбирает различные приемы, употребляемые человеком с целью улучшить и изменить породы рыб, и сводит их к следующим четырем способам: улучшению количества и качества пищи, защите, различного вида принуждениям и выбору самцов и самок для размножения вида. Он подробно рассматривает вопрос об искусственном образовании помесей и указывает на важное значение их в деле усовершенствования пород. Вообще Ласепед допускает в самых широких размерах влияние человека на природу рыб и думает, что искусственным путем можно, в конце концов, произвести «настоящие постоянные и отличные виды». Изменения же, производимые человеком, французский ихтиолог считает мерилом естественных видоизменений. «Искусственные виды будут служить меркой естественных видов, — говорит он. — Виды, которые произведет человек, частью влиянием на находящиеся в его власти индивидуумы, частью же скрещиванием между соседними или отдаленными друг от друга видами, будут служить важным, средством сравнения и дадут понятие о видах, которые произвела или произведет природа в течение веков». Из этой последней фразы, так же как и из многих других выражений, ясно вытекает, что Ласепед стоит за изменчивость вида, совершающуюся притом несколькими путями. Как ни сильным считает он влияние человека, тем не менее он признает его ничтожным в сравнении с изменениями, произведенными природой в течение веков.

В конце рассматриваемой нами главы Ласепед высказывает следующее соображение: «Два великие рода воззрения на оживленный мир достойны полного внимания истинного натуралиста, — говорит он. — С одной стороны, можно думать, что в очень древние времена существовало только несколько первобытных видов животных, которые способами, сходными с употребляемыми человеком, произвели, силою природы, вторичные виды; эти же последние — сами собою или скрещиванием с первобытными породами — третичные виды и т. д. С другой стороны, можно предположить, что в первые времена природой были употреблены все средства, что она тогда же осуществила все формы, развила все органы, пустила в ход все способности и произвела все живые существа, которые только может представить себе самое причудливое воображение; но что из этого бесконечного числа видов те, которые получили только несовершенные средства к пропитанию, сохранению, размножению, постепенно исчезли и что изо всего остались, наконец, только те высшие виды, существа лучше одаренные, которые населяют теперь землю».

«Какое бы мнение ни одержало верх относительно точки исхода созидательной природы, т. е. принятие ли прогрессивного увеличения или же постепенного уменьшения, во всяком случае, настоящее положение вещей допускает только одно толкование живой природы и заставляет считать ее колеблющеюся между двумя великими пределами, положенными на одном конце малым числом первобытных видов, а на другом — бесконечностью всех видов, какие только можно представить. Природа постоянно стремится то к одному, то к другому из этих двух пределов, не имея возможности теперь приблизиться к ним…». Другими словами, в настоящей, живой природе мы замечаем обособление, или образование новых видов, т. е. стремление к одному предположенному Ласепедом пределу, и в то же время видим уменьшение видов, т. е. исчезновение плохо одаренных и переживание лучше одаренных из них. Учение это, более всего остального, произведенного в восемнадцатом столетии по отношению к вопросу об изменяемости видов, приближается к сущности дарвинизма, т. е. к учению об естественном подборе или переживании наиболее приспособленными.

Гис (Archiv fur Anthropologie, т. IV, 1870, стр. 355) утверждает, будто Мопертюи в вышедшей в 1846 г. книге «Venus phisique» устанавливает уже воззрения о происхождении видов, наиболее подходящие к дарвиновским. Но из приведенных цитат этого никоим образом нельзя вывести.

К числу ученых прошлого столетия, касавшихся вопроса об общем происхождении видов, должен быть отнесен еще Эразм Дарвин (дед Чарльза), издавший в 1794 г. «Zoonomia». В этом сочинении, содержащем в себе общий физиологический и патологический очерк животного организма, Э. Дарвин старается распространить мнение Линнея об образовании растительных видов путем скрещивания и на животное царство. «Возможно, — говорит он, — что все животные произошли первоначально через смешение немногих естественных отрядов».

Представив краткий очерк главнейших моментов научных идей восемнадцатого столетия по вопросу о виде, я перехожу теперь к изложению чисто философских взглядов на этот вопрос. При этом мы на каждом шагу будем наталкиваться на вещи, не выдерживающие самой поверхностной научной критики; но не это нам важно. Существенной является выраженная в этих философских построениях потребность рационального объяснения общих вопросов об организованном мире вообще и человеке в частности. В то время как ученые могли удовлетворяться собиранием фактов, группированием их в общие категории и деланием только неизбежно вытекающих выводов, философы, наоборот, могли остановить свое внимание только на самых общих вопросах, важных для построения нового миросозерцания.

В ряду таких мыслителей одно из первых мест занимает француз дю-Малье. Хотя он занимался научно-геологическими вопросами, но в деле теорий о происхождении и развитии организмов он до такой степени теряет всякую научную почву, что никоим образом не может быть поставлен на ряду с Бюффоном, Ласепедом и другими. В изданном впервые, в 1748 г., сочинении «Тальямед, или беседы индийского философа с французским миссионером об уменьшении моря» дю-Малье пространно развивает свои натурфилософские воззрения. Обнажение материков он приписывает испарению первобытного моря, заселение же их он объясняет превращением морских животных в пресноводные. На превращение это он смотрит как на вещь весьма простую и даже решается подробно излагать ход его. Так, например, птиц он считает за изменившиеся летучие рыбы, которые, будучи занесены ветром на материк, подверглись действию новых условий. «Под влиянием воздуха плавники их разлезлись, причем поддерживавшие лучи превратились в перья, а высохшие оболочки образовали бородку; в то же время кожа покрылась пухом, брюшные плавники обратились в ноги, тело получило новую форму, шея и клюв удлинились, и, таким образом, рыба стала птицей».

Хотя Катрфаж, ученый, напомнивший современному миру сочинение дю-Малье, и старается привести в оправдание низкий уровень науки прошлого столетия, но заходит в этом отношении слишком далеко. На предыдущих страницах мы видели нередко, очень смелые теории натуралистов восемнадцатого века, но никто из них не вступал настолько в область фантазии, как дю-Малье. Никому, знакомому с основами зоологии, не могло притти в голову серьезно говорить о превращении костяных плавниковых лучей в роговые перья, и уже одно это свидетельствует о крайне дилетантском отношении автора «Бесед индийского философа». Современники его очень хорошо понимали это, что видно из сделанного Палласом сравнения теорий дю-Малье с Овидиевыми метаморфозами.

Другой автор, приводимый Катрфажем в качестве предшественника Дарвина, Робине, еще более, чем дю-Малье, уходит в область фантазии. Исходя из принципа постепенности Лейбница, Робине раздувает его до крайности, наглядно представляя нам пример вреда одностороннего метода. Таким образом, ввиду невозможности провести резкую границу между мертвой и живой материей, он считает все вещество вообще одаренным жизнью. Оно целиком состоит, по его мнению, из зачатков, которые производят как неорганизованные тела, так и самые организмы. Виды для него не существуют вовсе: в природе мы видим только неделимые, которые связаны друг с другом переходами, и которые все вместе составляют одно общее неразрывное целое. Все формы, встречаемые нами в природе, переходящи, и вообще в природе все изменчиво и подвижно. Движение это совершается в прогрессивном направлении, выражающемся в постепенном преобладании силы над материей. От минералов оно переходит к растениям, затем к животным, а потом к человеку. Но и тут оно не останавливается, так как могут существовать формы более тонкие и силы более действительные, чем те, которые входят в состав человека. Наконец, быть может, сила в состоянии будет вовсе покинуть материю и дать начало новому миру. Но, идя по пути к совершенству, природа начинает с попыток, и вот почему многие камни так сходны с органами человека: одни похожи на сердце, другие на мозг, третьи на череп, ногу и т. п. Таким образом, уклонения от нормы, встречающиеся в настоящее время, должны быть рассматриваемы как попытки к произведению более совершенного существа, чем нынешний человек, и нередкие случаи гермафродитизма ясно указывают цель, к которой стремится природа: наступит время, когда в человеке соединятся свойства и прелести Аполлона и Венеры, и только тогда, быть может, будет достигнута высочайшая степень человеческой красоты…

Несравненно большее значение имеет для нас «Systeme de la Nature», приписываемая обыкновенно Гольбаху, так как она знакомит нас с воззрениями целой философской школы прошлого столетия. Книга эта, вышедшая в 1770 г. и наделавшая в свое время много шуму, была составлена или целым кружком людей, или же под влиянием этого кружка, собиравшегося у барона Гольбаха. К числу друзей последнего принадлежали Дидро, д’Аламбер, Тюрго, Кондильяк, Ж. Ж. Руссо и, между прочим, Бюффон, влияние которого, быть может, отразилось в той стороне «Системы», которая нас теперь занимает. В шестой главе первой части, в которой идет речь о физической и нравственной природе человека, ставится, между прочим, вопрос и о происхождении человека. «Существовал ли человек во все времена?» «Были ли всегда люди, похожие на нас, и будут ли они всегда находиться потом?» «Виды без начала будут ли также и бесконечны? Неразрушимы ли эти виды или они преходящи, подобно неделимым? Человек был ли всегда тем, чем он есть теперь, или же, прежде чем достигнуть своего настоящего состояния, он должен был пройти через бесконечный ряд постепенных стадий» и т. д. В ответ на эти вопросы являются соображения, из которых явствует, что «Systeme de la Nature» безусловно принимает теорию постепенного происхождения организмов. Вот выдержка, доказывающая это: «Человек, подобно всему существующему на нашей и других планетах, может быть рассматриваем находящимся в постоянном изменении. Поэтому последний срок существования человека нам столь, же неизвестен и безразличен, как и первый. Таким образом, нет никакого противоречия в мысли, что виды беспрестанно изменяются; и нам столь же невозможно знать того, что с ними станется, как и того, чем они были». «Тех, которые спросят, почему природа не производит новых существ, мы в свою очередь спросим, на каком основании они полагают этот факт. Кто дает им право предполагать такое бесплодие природы? Разве они знают, что в сочетаниях, слагающихся ежеминутно, природа не занята произведением новых существ?» и. т. д. (103).

В приложенном к концу книги кратком обзоре (озаглавленном: «Le vrai sens du Systeme de la Nature» вопрос о происхождении человека резюмируется следующим образом: «Вероятно, что человек составляет произведение, свойственное только нашей планете, на которой другие произведения и сам человек изменяются в силу различия климатов. Он, несомненно, родился от обоих полов и будет существовать до тех пор, пока сохранится сочетание его с земным шаром. Если бы оно прекратилось, то человеческий род должен будет уступить место новым существам, способным сочетаться с свойствами, которые будет иметь тогда наша планета» (II, 432).

Если мы от кодекса материализма прошлого столетия перейдем к главному представителю немецкого идеализма, то увидим, что, при всем различии основных философских взглядов, обе школы сходятся довольно близко по отношению к занимающему нас вопросу. Высказав мысль о произвольном зарождении живых существ и изменении одних организмов в другие, Кант1 прибавляет: «а priori, с точки зрения разума, противоречия тут нет. Но только наблюдение не представляет нам ни одного примера». Основанием воззрения о преемственности органических форм служит Канту «сходство столь многих родов животных в известной общей схеме, лежащей в основании не только скелета, но и в распределении прочих частей…» «Эта аналогия форм, поскольку они, несмотря на все отличия, кажутся произведенными по одному общему прототипу, усиливает предположение настоящего родства между ними, в силу происхождения от общей первобытной матери путем постепенного приближения одного рода к другому, начиная… от человека и до полипа», и т. д. Хотя Кант нигде не выдает этого воззрения за установленную истину, но относится к нему как к смелому предположению, тем не менее он остается последовательным и считает возможным применить его в частном случае и к человеку. Таким образом, говоря в своей «Антропологии» об одном изменении, происшедшем в человеке, он высказывает предположение о существовании эпохи, когда человек произошел вследствие видоизменения некоторых органов оранг-утана или шимпанзе. Лессинг также придерживался мнения о постепенном происхождении человека от какой-нибудь низшей формы и полагал, что у него сначала было меньше органов, чувств.

Источник: И.И. Мечников. О дарвинизме. Сборник статей под ред. В.Л. Комарова, Р.И. Белкина. Издательство Академии наук СССР. Москва, Ленинград. 1943