Николай Иванович по-своему любил эту «рождественскую» пору, когда позади пароходы, поезда, самолеты, лошади, мулы — вообще жизнь на колесах, — когда все это позади и можно привести мысли в порядок, повстречаться с коллегами, прибывшими со всех периферийных отделений и станций института… Ученые советы… семинары… На еженедельных совещаниях в Помпейском зале проходили обсуждения статей для будущих томов затеянного им коллективного издания «Теоретических основ селекции».
В эти морозные дни 1934 года предметом внимания стала статья молодых сотрудников института Басова, Бахтеева, Костюченко «Проблема вегетационного периода в селекции». Статья была связана с весьма острыми коллизиями науки. Докладывал Костюченко, бригадир аспирантской группы, сам только что окончивший аспирантуру и заведовавший в Детском Селе секцией вегетационного периода. Молодых соавторов изрядно пощипали. Сам Николай Иванович сказал, что статья пока не тянет даже на троечку, требует дополнительных исследований и, конечно, должна содержать более вразумительные рекомендации для практической селекции, например, о создании таких групп гибридов садовой земляники, чтобы созревали не все в одно время, а последовательно, в течение всего лета…
Кипение молодых страстей перенесло дискуссию на Кирпичный переулок — в директорскую квартиру, как уже бывало не впервой. Здесь дожидался их длинный стол, уставленный печеньями, конфетами, за чаем спорили до полуночи. Затем пришла стенографистка Екатерина Максимиллиановна и Вавилов принялся за статью: «Мировые ресурсы хлебных злаков, зерновых, бобовых и льна и использование их в селекции». В общем, все шло своим чередом. И особенно радовала молодежь — даже тем хотя бы, что она вообще появилась в стенах института: сразу семьдесят человек аспирантов. Он сам заботился о разработке программ их учебы и привлек к чтению «концентрированных» лекций самых лучших специалистов, считая, что будущие генетики и селекционеры должны быть подготовлены на уровне мировой науки. Он всегда готов был принять аспиранта и выслушать.
И тем больнее было, что именно среди этой молодежи обособилась группка, которая завела старую, уже примолкшую было шарманку, что институт, мол, оторван от жизни… Эта группка задавала тон. В стенгазетах, на профсоюзных и комсомольских собраниях делались просто-таки враждебные выпады и весьма оскорбительные… А Николаю Ивановичу казалось, что после арцыбашевской истории ему удалось вновь повернуть корабль института в точный фарватер. События тогда складывались как нельзя благоприятно: через несколько месяцев после избрания его действительным членом Академии наук СССР он был назначен на пост президента Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени Ленина, в которую входили 35 организовывающихся институтов по различным культурам, общие головные институты по растениеводству, животноводству, механизации, электрификации, агропочвоведению, агромелиорации, экономике сельского хозяйства… Это было проявлением доверия и веры в него как в руководителя. А Всесоюзный институт растениеводства — ВИР, как стал именоваться в ранжире сельхозакадемии Институт прикладной ботаники и новых культур, вавиловское детище, — оставался по-прежнему научной базой той глобальной селекции, которую это учреждение осуществляло с первых лет социалистического государства…
И вот под этот институт, от которого пошла сама сельхозакадемия, начади подбивать клинья. Для этих неблаговидных целей находились как будто даже весьма пристойные аргументы… Одни «аспирантские мальчики» выкрикивали — и не только в коридорах, но и с трибун, — что, мол, ВИР оторвался от почвы, вскормившей его, — от земледельца и что следует придать ему уклон чисто агрономический. Другие, напротив, требовали превратить институт в чисто методический центр по генетике, физиологии, биохимии, а дело по привлечению сортового материала и его обработке передать отраслевым институтам. Все заграничные поездки в том и другом случае провозглашалось делом бесполезным, бессмысленным, весьма накладным…
Понимали ли они, на что покушались, предлагая расчленить и разбазарить мировой генный фонд!.. Находились и такие, которые объявляли этот фонд мировых растительных ресурсов даже мертвым и ненужным капиталом! А ведь они лгали, эти «мальчики», прямо глядя своими ясными глазами, и почему-то не боялись лгать. Им было отлично известно, что институт ежегодно высылает селекционным станциям для подбора скрещиваемых пар более 50 тысяч посылок. Благо действительно есть из чего выбирать: только по злаковым вировская коллекция достигла 100 тысяч «номеров»… Не говоря уже о том, что в работе самого института Генный фонд был единственной и уникальнейшей базой огромных экспериментов, охватывающих все культуры от зерновых до лекарственных.
Вся эта «оппозиция» — в сущности, продолжение предшествовавшей оппозиции людей либо просто невежественных, либо преследовавших карьеристские цели. Их демагогия заражала, как и всякая ловкая демагогия-. В порыве возмущения Вавилов было написал письмо — крик души — с отказом от поста в президиум ВАСХНИЛ и наркому земледелия Яковлеву. Потом подумал, что, в сущности, нелепо, будучи президентом ВАСХНИЛ, жаловаться как бы самому себе на себя же, и письма не отправил, но вздохнул с облегчением — оттого, что высказался кому-то несуществующему… Выругался про себя: мол, шут с ними, со всей этой мышиной возней, надо заниматься делом…
А весна уже стучалась в окно, то осыпая высокие стекла снежной мокрой крупой, то обрушиваясь в водосточной трубе подтаявшей глыбой льда, то прорезываясь всполошенным воробьиным гвалтом… Вавилов обдумывал схему новой классификации земледельческих культур — по экологическому принципу: по зонам, по широтам, по районам и условиям обитания. Эта классификация имела и практический интерес — для подбора пар при скрещивании, особенно для намечающихся перекрестных союзов всех географических разновидностей — так называемые «циклические скрещивания», от которых, несомненно, можно было ждать новых и стойких, и продуктивных сортов…
Вырвав час-другой, Вавилов отправлялся в Лабораторию генетики Академии наук — свою вторую научную вотчину. Герман Меллер со своими молодыми сотрудниками энергично, с истинно американской деловитостью приступил к серии генетических опытов. Мушки-дрозофилы, размножавшиеся на кусочке банана под специальным стеклянным колпаком и дававшие через каждые 12 дней новое поколение, были замечательной моделью для мутационных воздействий. На ее рои направлялись то рентгеновские лучи, то лучи радия, и по мутационным изменениям (летальным, поведенческим или просто частично изменяющим их облик: размер крылышек, цвет глаз), сопоставляя эти изменения с аберрациями в отдельных участках хромосом, можно было судить о том, какие именно локусы генетического аппарата повинны в разного рода метаморфозах. Здесь же, в Лаборатории генетики, Вавилов с особым вниманием и теплотой встречал болгарина Дончо-Костова, которого, откликнувшись на его просьбу, сам пригласил письмом в Ленинград из Софии. За год работы в Ленинграде Костов получил плодовитые формы Табаков при отдаленной их гибридизации. Ему удалось также скрестить американский сорняк с обыкновенной махоркой. Махорка и вообще содержит лимонную кислоту, но этот потомок не столь высокородных родителей оказался так ею богат, что в Москве уже строили завод для добывания ее из нового гибрида, тогда как до этого времени лимонная кислота импортировалась из Италии.
Дончо Костов был на десять лет моложе Николая Ивановича, и Вавилов испытывал к нему что-то отеческое. К этому примешивалось желание скрасить обиду, которую молодому доктору пришлось испытать на родине: представленный на место доцента в Софийской университете, он был забаллотирован реакционной профессурой в угоду бездарному выскочке и остался за бортом… Можно представить себе, с какой радостью в этот момент отчаяния получил он письмо из России… Мозглым апрельским днем он прибыл в Ленинград, прошел под дождем от Московского вокзала по четырехкилометровому Невскому, совершенно промокший вошел в вестибюль института — с волос текло. Николай Иванович по случайности стоял с группой сотрудников тут же, он услышал, как растерянный голос спросил у швейцара: «Где можно найти академика Вавилова?» — «Да вон он, спиной к вам…» Вавилов обернулся и, сразу поняв, кто перед ним, обнял Дончо: «А мы вас давно ждем»… Он привез гостя к себе на Кирпичный и не отпускал, пока не отвоевал ему комнату в Доме ученых…
Беседа Вавилова с Дончо касалась оригинальных экспериментов Костова. Костов говорил, что плохая совместимость при отдаленной гибридизации растений сродни иммунитету животных — отторжению чужеродной ткани. Это преодолевается затем перестройкой хромосомного аппарата при эффекте удвоения хромосом… Дальнейшая разработка вопросов иммунитета привела болгарина к опытам, связанным с образованием каллюса — беспорядочного деления клеток в местах травматического повреждения растения. В этих «опухолях» возникали мутации — полиплоидия. И такие же мутации были получены им в результате привоя на плодовые деревья.
Эти факты помогали понять некогда удививший Вавилова феномен вегетативных мутаций, демонстрировавшийся на выставке в Итаке: там он увидел сказочные яблоки — на одной стороне дерева красовался один сорт плодов, на другой — совершенно другой! То был результат частичной мутации соматических клеток, спровоцированных прививкой…
Так шли дни, заполненные наукой, мелькавшие мгновениями семейных радостей и забот: тревогой за Лену, у которой прогрессировал заработанный в поле полиартрит, занятиями с непоседливым и безмерно любопытным Юркой, мыслями об Олеге, которого надо непременно в каникулярное время забрать с собой в экспедицию по Союзу… Николай Иванович, несомненно, был счастлив счастьем ученого с неуемным своим оптимизмом, несмотря на определенные трудности.
Да, трудности были все же немалые… Из всех дисгармоний эта была наиболее неприятной своей какой-то противоестественностью — еще за полгода до отъезда в Итаку Николай Иванович получил телеграмму от наркома земледелия Якова Аркадьевича Яковлева, предписывающую ему как президенту ВАСХНИЛ взять под особую опеку работы Лысенко по яровизации и оказать максимальное содействие в проведении этих опытов.
Вавилова крайне привлекал метод яровизации. Это предпосевное проращивание озимых в условиях пониженных температур дало возможность вырастить многие южные сорта мировой коллекции озимых под Детским Селом, а ячмени Эфиопии даже еще севернее — под Хибинами. Однако в том же Детском Селе многие яровизированные сорта овса, посеянные весной 1933 года, были затем поражены головней в несомненно значительно больших масштабах, чем контрольные неяровизированные посевы… Николай Максимович Тулайков, познакомившись с опытами Лысенко в 1926 году, тогда же высказал сомнение в эффективности «холодного проращивания» для засушливых районов. Позже он все же посеял яровизированную пшеницу на Саратовской станции, но она едва взошла. Нежные проростки яровизированной озими, брошенные в сухую почву, пожухли и погибли под жарким дыханием степных ветров… Да и на Украине яровизированные посевы дали лишь хилые прореженные всходы и нестабильный урожай: где 27 центнеров с гектара, а где и всего 3. Чрезмерно мягкая весна заставила семена прорасти больше, чем положено, и это было губительно… В общем, яровизация никак не укладывалась на все случаи жизни. Она требовала еще детальной проверки — порайонно, и к тому же детальной тонкой разработки «технологии»… Не зря профессор Максимов писал о методе Лысенко: «Остается только пожелать, чтобы чрезмерные ожидания, возлагаемые некоторыми увлекающимися кругами, не помешали трезвой деловой оценке этих важнейших опытов».
Пожелания Максимова не сбывались. Получилось так, что на фоне предыдущих неурожайных лет за яровизацию просто ухватились как за панацею. О ней трубили в серебряные трубы. При Одесском селекционно-генетическом институте решением Наркомземов СССР и Украины был открыт специальный отдел яровизации, который возглавил Лысенко. Еще в апреле 1932 года Лысенко отвечал на озабоченные вопросы президента ВАСХНИЛ: «Массовые опытные яровизационные посевы будут, несомненно, проведены на десятках тысяч гектаров в весеннюю посевную текущего года… Это достижение стоит нам больших усилий». Впрочем, от него и усилий особых не требовалось: уже множество колхозов и совхозов включилось в «мочку и охлаждение» зерна.
Но как ни странно, содействовать всему этому было категорически поручено именно ему, Вавилову. К тому же любые замечания или даже пожелания коллег Лысенко принимал как оскорбление и тут же разражался буйной отповедью в адрес «профессоров, не нюхавших земли»…
В этом своем двойственном положении Николай Иванович, пытаясь все же приобщить Лысенко к большой науке, чрезвычайно вежливым письмом пригласил его на конгресс в Итаку, предлагая развернуть там персональную выставку его достижений и подчеркивая, что Наркомзем всемерно поддержит эту идею. Лысенко отказался. Продолжая искать сближения, Вавилов попросил его написать статью в сборник «Наука за 15 лет Советской власти», в письме был изысканно любезен. Однако любезность была принята как должное, но взаимного дружеского отклика не было. Напротив, все время ощущалось затаенное недоброжелательство.
Но главное зло было в «кавалерийской атаке», развернувшейся в селекционном деле: «Давай, давай скорей!» Известно, что на выведение нового сорта с заранее выбранными признаками селекционеру не хватает порой целой жизни. Однако, откликаясь на постановление Наркомзема о сокращении времени на такое выведение до трех-четырех лет, Лысенко выступил с обещанием создать сорт скороспелой пшеницы за два с половиной года. Таких невероятных темпов он полагал достичь весьма элементарно — ограничивался одним-единственным скрещиванием, отбросив, что называется, запросто самую сущность селекционной работы — скрещивания и отбора во все новых и новых поколениях.
Лысенко спешил. «Ведь что значит для селекционера потерять два года? — говорил он с трибуны сессии ВАСХНИЛ. — Сколько может в среднем работать селекционер? Настоящим селекционером он становится в тридцать пять лет. Можно считать, что для практической работы… остается 15 вегетационных периодов… Ну, а если для выведения сорта требовалось раньше (а в 99 из 100 случаев селекционерам и сегодня требуется) 10—15 лет, то и получается, что большинство селекционеров до смерти не могут увидеть выведенного ими сорта…»
Возражая против такой «пожарной спешки», Вавилов ссылался хотя бы на собственные свои опыты по льну и ячменю, в которых наибольшая скороспелость выявлялась лишь в третьем и четвертом поколениях. Да и вообще выведение сорта по какому-то одному признаку, не учитывая весь «букет» других его важнейших качеств, можно ли считать достойной задачей?.. Но Лысенко трубил о своей победе…
Жизнь шла своим чередом. В июле 1937 года после нескольких дней, проведенных в Москве, Вавилов возвращался в свои детскосельские пенаты, предвкушая встречу с женою и с сыном, но, не избежав искушения, завернул на опытное поле. Поздняя весна только еще сменялась поздним летом. Атласно зеленели всходы хлебов. Кое-где по кромке кустов одуванчики покрылись уже воздушными своими белыми шапками, и в воздухе плыли, чуть подрагивая, их легкие белые парашютики. А ведь недавно — едва ли не в прошлом еще году — здесь колыхалось ромашковое поле. Захватчики-одуванчики вытеснили все — плодовитые идолы! Бесполые совершенства! Феномен природы! В какой-то момент они достигли, видимо, своего «звездного часа» и теперь, не нуждаясь в обновлении генов путем брака, повторяют и повторяют самих себя… Не то ли с самоопыляющейся пшеницей, веками отточившей свой генотип?.. С чего это взял Лысенко, будто сорта самоопыляющихся вырождаются чуть ли не каждые пятнадцать — двадцать лет? Да некоторые сорта нынешних пшениц сеяли еще в каменном веке. Даже и новейшие гибриды в полной чистоте существуют уже лет по сто…
И Николай Иванович, невольно приостановившись, обратился мыслями к тому направлению в селекции, что развернулось еще с 1935 года, — к проводимой Лысенко так называемой внутривидовой гибридизации… Идея Лысенко заключалась в том, что самоопылители (речь шла о пшенице), если дать им возможность опылиться перекрестно — влить, так сказать, свежую кровь, станут якобы лучше и урожайнее. Утверждение спорное, как всегда, требовало многолетней проверки по географическим зонам.
Одновременно с этим Лысенко и его соратники начали кампанию выведения новых сортов путем «воспитания». Нет, не скрещиванием, не гибридизацией — воспитанием: хорошей кормежкой и уходом! Только и всего. Тут Лысенко позволил себе даже процитировать иностранцев — английских скотозаводчиков с их поговорочкой: «Порода идет через рот». При этом он высказывался в том смысле, будто остальные ученые хороший уход отвергали… Напрасно ему возражали, что, хотя прекрасный уход — естественное условие работы любого селекционера, без него и сама селекция невозможна, однако полученные таким путем улучшения в потомстве, как известно, не наследуются. Потому-то необходимы скрещивания и отбор. Но Лысенко будто не слышал. Он вообще отрицал генетическую теорию наследственности как таковую: «Они говорят, что даже знают то место в клетке, где расположено… специальное вещество наследственности (гены)… Мы же говорим, что нельзя представить в растении… разнообразнейшие свойства и возможности развивающегося организма в виде каких-то отдельных различных частичек наследственности…»
От всего этого Вавилов мог отдыхать душой лишь в своих поездках на Кавказ, детальное изучение которого он начал еще с 1934 года. И в это июльское утро, направляясь через поле одуванчиков к дому, он уже обдумывал очередную экспедицию.
Вечером, воротясь из оранжерей, где производила опыты по циклическому скрещиванию чечевиц, Елена Ивановна застала Вавиловых, отца и двух сыновей, лежащими посреди комнаты на полу — на разостланной на нем большой карте Кавказа. Юрка держал за рукоятку большую лупу, а Николай Иванович прокладывал красным карандашом путь экспедиции из Азербайджана через хребты Дагестана в Сухум. Он рассказывал мальчикам, как преодолевали перевал: машина взбиралась по осыпи вверх, а навстречу ей с нагорных пастбищ на зимние стойбища гнали тысячеголовые стада толпящихся и толкающихся овец; по горным тропам чинно и невозмутимо спускались верблюды, таща на себе целые помосты с женщинами, с детьми, с привязанной домашней птицей.
Затем за окнами машины появились цветущие шелковичные деревья — в ущелье Нуха была опытная селекционная станция по разведению шелковичного червя, где, по его предложению, скрещиванием пытались вывести устойчивую к болезням и более широколистную породу тутовника. Он рассказывал ребятам об остановке своей у сванов в долине Ингури, у самого подножия Эльбруса. Еще две тысячи лет назад римляне пытались покорить Сванетию, но гордые сваны, неизвестно откуда взявшееся здесь племя, ни на кого не похожее языком, не покорились завоевателям. И пшеница у них ни на чью не похожая — своя… Далее возле города Зугдиди зеленели чайные плантации, где очень интересовали его скрещивания чая — знакомый уже с чайными культурами мира, он дал здесь свои советы…
Рассказывая все это, Вавилов задумывался уже о комплексной экспедиции в эти края, которая должна состоять из множества отрядов ботаников-растениеводов, и они разом отправятся во все районы.
Однако ни в 37-м, ни в 38-м году этой экспедиции не суждено было состояться. Еще в Итаке на VI генетическом конгрессе Вавилов по поручению Советского правительства предложил провести следующий конгресс генетиков, который назначен был на 1937 год, в Советском Союзе. Его предложение было принято. В 1935 году президиум Академии наук СССР вновь обратился в Международный оргкомитет, состоящий из представителей 15 стран, с тем же приглашением, а Совнарком утвердил уже национальный оргкомитет конгресса. И общими усилиями была уже выработана программа с уклоном к практическим запросам селекции растений и животных. Была надежда услышать мнение ведущих биологов мира о природе гена, мутационном процессе, отдаленной гибридизации… Вавилов и его коллеги жили предощущением больших событий. Перед научными коллективами страны была поставлена задача всемерно овладевать иностранными языками, чтобы свободно общаться с зарубежными коллегами. И уже 1700 генетиков мира сообщили о своем согласии прибыть. В порядке подготовки к конгрессу Николай Иванович выступил с проблемной статьей.
И вдруг последовало решение президиума ВАСХНИЛ о переносе конгресса на год, а вскоре, когда президентом ВАСХНИЛ стал Т. Д. Лысенко, о проведении конгресса в стране вообще уже не могло быть и речи. Международный оргкомитет вынужден был перенести его в Эдинбург — на сентябрь 1939 года. Всемирная научная общественность единогласно избрала Вавилова президентом. Но побывать на конгрессе ему не удалось.
…Сидя рядом с шофером в своей потрепанной «эмке», Вавилов вдыхал хрустально-чистый воздух яблоневых диких садов, впитывал в себя желтоватые краски сентября, щурился на парящую шапку Эльбруса. Но в ушах еще навязчиво гудели голоса, будто летящие за ним вслед — с последних профсоюзных собраний: «Вы боитесь критики, до смерти боитесь, она по шкуре бьет!»… «Теория Вавилова — это вредная теория. Она должна быть выжжена каленым железом». Лысенко прямо заявил: «Или я, или Вавилов»…
Но с другой стороны, это была, наконец-то, та самая комплексная экспедиция, задуманная Вавиловым еще в лучшие времена… Он все больше укреплялся в мысли, что Кавказ представляет собой центр первородства многих земледельческих культур, примыкающий к центрам Юго-Западной Азии. Была поставлена цель собрать новые, часто неизвестные еще науке здешние эндемы для коллекции ВИРа, а также выработать практические предложения по ведению сельского хозяйства для каждой из здешних автономных республик и областей. Николай Иванович выступал на Совнаркомах республик перед научными работниками, агрономами, преподавателями местных сельскохозяйственных вузов с научным анализом на основе материалов, собранных экспедиционными отрядами. И неизменно получал приглашения приехать еще раз и вообще принять участие в реализации сделанных рекомендаций.
В один из последних дней сентября, встав, как всегда, на рассвете, Вавилов прихватил свой холщовый мешочек с мылом и бритвенным прибором и, быстро совершив утренний туалет над горным ручейком, отправился к склону горы, где виднелись желтые пятна созревших колосьев. Вот тут-то и произошло радостное открытие — он обнаружил в посевах пшеницы дикую реликтовую форму ржи с необычайно ломким колосом, ту самую, что он встречал до сих пор лишь в Афганистане и Средней Азии. Это было новое серьезнейшее подтверждение его, Вавилова, теории об эволюции ржи т сорняка пшеницы в культурное растение… Вечером в палатке при свете стеариновой свечи, занося, как обычно, свои дневные впечатления, он с грустью и тревогой думал о надвигающейся необходимости возвращения из экспедиции. 7 октября 1939 года открывалось совещание по селекции и генетике. Оно должно было, видимо, по мысли Лысенко, дать бой Н. Вавилову и его последователям.
И совещание состоялось. Лысенко — основной докладчик — вышел, поправил падающую ему на бровь острую челку и, свинцово глядя в зал, начал отрывисто и неприязненно: «…Я был бы рад, если бы менделисты, так яро защищающие свои позиции, были бы объективно правы в науке. Почему бы мне тогда не согласиться с их учением?.. Ведь мне тогда, как руководителю академии, легче было бы вместе с генетиками-менделистами оказывать земельным органам научную помощь… Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени Ленина поручено через 2—3 года вывести морозоустойчивый сорт озимой ржи для открытой бесснежной зоны и через 3—5 лет дать… высокоурожайный сорт озимой пшеницы, биологически приспособленный к суровым условиям Сибири… Если в указанный срок не будут получены эти сорта, будет сорвано хозяйственное мероприятие. Кто будет нести научную ответственность за этот срыв? Думаю, что не менделисты и не дарвинизм вообще, а в первую очередь Лысенко как руководитель Академии сельскохозяйственных наук и как академик… Поэтому, если бы менделисты, мобилизовав свою науку, дали хотя бы намек на то, как в 2—3 года получить сорт ржи и в 3—5 лет — сорт пшеницы, приспособленные к суровым сибирским условиям, неужели можно думать, что я бы от этого отказался? Конечно, не отказался бы, я принял бы ценное предложение…»
Распаляясь, он продолжал: «Нужно вдуматься в то, почему Лысенко с переходом на работу во Всесоюзную академию сельскохозяйственных наук отказывается дискутировать с менделистами и все более и более отметает в агробиологии основные положения менделизма-морганизма. Плох будет работник (особенно когда он занимает в науке руководящее положение), если он не будет отметать неверные, застывшие научные положения, мешающие движению практики и науки вперед…»
Что ж, в позиции его не было ничего неожиданного… И теперь, сидя в зале, Вавилов думал, что это лишь продолжение все той же политики, исходя из которой Президиум ВАСХНИЛ, по предложению Лысенко, признал работу коллектива ВИРа за 1938 год неудовлетворительной и абсолютно бесполезной. И это тогда, когда по крайней мере уже двадцать процентов всех посевов страны были сделаны с использованием семенного банка коллекции ВИРа, а десятки миллионов гектаров были засеяны гибридами, выведенными на основе работ вавиловской школы. Хотя, захватив власть, Лысенко уже фактически парализовал все основные работы и начинания вавиловцев. Еще весной было дано указание, обязывающее все селекционные станции СССР отныне применять в своей работе только методы Лысенко по «воспитанию» растений, несмотря на то, что никаких объективных экспериментов в их пользу представлено не было. К тому же Лысенко попросту запретил выведение высокопродуктивных сортов методом инцухта, уже давшим такие блистательные результаты по кукурузе на американских полях.
Полученные узкородственные (чистые) линии при дальнейшем их скрещивании дают значительную прибавку урожая.
А затем он же выступил с издевательским, прямо-таки иезуитским вопросом:
«Где же результаты? Где хотя бы один сорт, выведенный этим методом? Это забывают менделисты, в первую очередь забывает об этом академик Вавилов…»
Все это администрирование в науке с позиций нетерпимости и невежества было настолько дико и странно, что с организаторами и исполнителями этого фарса просто не о чем было говорить… Вавилову хотелось встать и уйти. Но в зале сидели друзья и коллеги, а также сомневающиеся, колеблющиеся, зеленая молодежь… Поэтому он взял себя в руки и, выйдя на трибуну, спокойно начал: «У нас кризиса нет. Наоборот, есть расцвет…» Он дал по всем пунктам обвинений Лысенко обстоятельные и точные ответы. Выдержка этого человека была в те минуты поразительна: голос звучал деловито и спокойно, будто и впрямь ученый выступает на добропорядочной научной дискуссии… Он вспылил лишь тогда, когда пришлось говорить об его отношениях с Мичуриным и о нелепом прозвище «антимичуринец», которым его окрестили. Теперь Вавилов сказал, иронически улыбаясь: «…Мичурин настолько ценил современную генетику, что своих учеников направлял к вашему покорному слуге, то есть к стопроцентному менделисту-морганисту… И некоторые ближайшие ученики Ивана Владимировича до известной степени являются и моими учениками… Они здесь находятся…»
«Они и теперь ваши последователи?» — язвительно перебил голос с места. «Я же говорил в начале моего выступления о «мутационном процессе», который произошел в последние годы, и, может быть, вы здесь поясните природу этого мутационного процесса и, возможно, и нас заставите промутировать. Для этого, очевидно, нас и собрали…»
В конце выступления Николая Ивановича прозвучало два естественных предложения: «Решение многих спорных вопросов по существу допустимо только путем прямого эксперимента. Необходимо предоставить полную возможность опытной работы, хотя бы с противоположных точек зрения… И наконец, последнее, что я считаю своим долгом подчеркнуть… — это необходимость внедрения в селекционную практику лишь проверенных и точно апробированных научными опытами… результатов».
У себя в Ленинграде братья Вавиловы — Сергей и Николай — обыкновенно перезванивались по вечерам перед сном. Тем более не мог не состояться их разговор в ночь по возвращении Николая Ивановича с совещания. «Представь, Лысенко принародно лихо бахвалился, что он без всякого эксперимента объявил в печати: не может того быть, чтоб эта чертовщина — этот закон «три к одному» — наблюдался везде и всюду!.. Ну прямо как у Антона Павловича: этого не может быть, потому что не может быть никогда…» «Так вам и надо, теоретикам-хромосомщикам! — смеялся в ответ брат Сергей. — Правда, и у нас не хуже — все вокруг гудит: мол, в ФИАНЕ в темноте призраков изучают, ловят неизвестное свечение неизвестно чего под воздействием гамма-лучей…» Речь шла об изучении открытого недавно эффекта Черенкова — Вавилова… Николай Иванович хмыкнул: «А у нас при ярком свете отвергается ген как носитель наследственных признаков… Все равно что отвергать существование начинки атома…» — «Атома?.. Ну, что касается атома… Руководитель лаборатории атомного ядра ФИАНА вынужден был на днях доказывать, что ядерная физика все же может быть чем-нибудь полезна…»
А сложности в жизни ВИРа и вообще сторонников Вавилова нарастали и нарастали.
Тем не менее Вавилов и вавиловцы на всех селекционных станциях ВИРа продолжали исследования тысяч образцов гибридных поколений, полученных циклическими скрещиваниями… И по-прежнему рвался Николай Иванович в новые путешествия. Весной 1940 года возможность путешествия появилась: надо было исследовать состояние сельского хозяйства западных территорий Белоруссии и Украины, только что вошедших в состав СССР… Автомобиль осторожно пробирался по острому гравию. Темные очертания гор все отступали, сменяюсь холмистой равниной. Над ней плыла ярко-желтая вечерняя луна. Вавилов покачивался рядом с молчаливым шофером, истомленные спутники дремали на заднем сиденье. И не удивительно: выехав на рассвете из Черновиц, они проделали двухсоткилометровый путь к высотам Карпат, осматривая по дороге здешние лоскутные деревенские посевы. Что ни поле, то другой сорт или даже вид. Вавилов все еще сжимал в кулаке пучок колосков полбы двузернянки, найденной им уже под вечер в ущелье Карпат возле Путиля. Эта находка — древняя реликтовая пшеница была живым свидетельством того, что пути продвижения древних земледельцев из первичных горных очагов в Европу и на Среднерусскую равнину вели через Карпаты — именно так, как и мыслилось уже прежде… Находка подтверждала вавиловскую догадку.
Николай Иванович нагнулся и осторожно уложил колоски в рюкзак. Он представлял себе, как продемонстрирует эту интересную находку товарищам из Сельхозакадемии в Дублянах и особенно в Киеве; нарком земледелия Украины Бутенко просил его непременно сделать на обратном пути доклад о результатах экспедиции и с этим условием предоставил ему свою легковую машину. Нарком рассчитывал, что академик Вавилов поможет разработать программу по организации сельского хозяйства в западных районах.
В ночи проплывали мимо острые контуры домов здешних селений с их непривычной готической архитектурой. Кое-где на стрельчатых башенках крыш дремали аисты… Аист, приносящий счастье… А счастье было необходимо, как, может быть, никогда. В ушах Николая Ивановича все еще стоял тот резкий удар, с каким он захлопнул дверь кабинета Лысенко. С этим он и покинул Москву… А разговор с президентом ВАСХНИЛ поначалу обещал быть почти мирным, тем более что уже само разрешение на экспедицию воспринималось как доброе предзнаменование. Но буквально через несколько фраз всплыло имя Анаиды Атабековой, работа которой по искусственному мутагенезу с помощью рентгеновских лучей очень интересовала Николая Ивановича, так что он даже непременно хотел быть на ее защите и выступить оппонентом.
Вавилов встретился с Атабековой в эти московские дни и на ее осторожные слова, что, мол, генетика теперь несколько в загоне, ответил ободряюще: «Нет-нет, все будет замечательно хорошо. Вы увидите, как мы заработаем и сколько сделаем… Поверьте… это не валериановые капли…» Однако Лысенко небрежно объявил, что докторскую диссертацию Атабековой к защите не допускает. В последовавшей перебранке (иначе Николай Иванович назвать это не мог) как-то невольно перешли на колхицин — химическое вещество, провоцирующее полиплоидию — кратное увеличение числа хромосом. Профессор Тимирязевской академии Жебрак недавно получил с помощью колхицина невиданные группы пшениц, содержащие в своих клетках пятьдесят шесть и семьдесят хромосом. Природа никогда не создавала ничего похожего. Помимо громадного теоретического значения, это открытие имело еще и практический выход: пшеницы Жебрака были на редкость болезнеустойчивы и крупнозернисты. Лысенко же, взъярясь, кричал, что-де колхицин — просто портящий растение сильный яд, а результаты Жебрака — частный случай, не имеющий научного значения.
И тут, стоя уже у порога, Вавилов произнес с тихой ненавистью: «Никто не разрешит вам растоптать советскую биологическую науку!..»
От шума машины аист на ближайшей крыше поднялся и захлопал крыльями. Они проехали по колготящим бревнам моста через Западный Буг, по спящим улицам Черновиц, к белому зданию студенческого общежития, где располагался экспедиционный отряд и где заждались его, наверное, коллеги и спутники Бахтеев и Лехнович… Встреча с ними, однако, не состоялась.
Николай Иванович всегда верил в своих соратников и друзей, в их преданность науке, но он не мог и предполагать, какой подвиг им еще предстоит совершить. Вышло так, что бесценная, единственная в мире уникальная коллекция, собранная Вавиловым и вавиловцами, — семена многих видов и сортов культурных растений земного шара — осталась в блокадном Ленинграде, под защитой четырнадцати сотрудников ВИРа. В 1945 году в английском журнале «Природа» появилось сообщение, что знаменитая коллекция была попросту съедена изголодавшимися людьми. Но она не была съедена. Зимой 1941 года от голода умер Дмитрий Сергеевич Иванов — хранитель риса, вслед за ним Александр Гаврилович Щукин — хранитель арахиса и масличных культур, затем Лидия Михайловна Родина — хранитель овса.
Зима стояла чудовищно холодная — до сорока градусов мороза, на город сыпались бомбы… И в этих условиях надо было сохранить все образцы — все эти съедобные, очень вкусные, спасительные хлебные зерна, картофельные клубни… На хранилища напали голодные полчища крыс… Но главное, коллекция была живая, и, чтобы она не погибла, необходимо было поддерживать в помещениях определенную температуру (дело по тем временам почти немыслимое), а по весне высаживать и растить драгоценные образцы… Вадим Степанович Лехнович и Ольга Александровна Воскресенская под обстрелом высаживали на окраине Ленинграда картофель, а Николай Родионович Иванов под орудийным огнем пересеивал зерновые и бобовые сорта, потом они круглосуточно караулили посевы со свистком и палкой.
Так героизм друзей по науке отстоял одно из главных созданий Вавилова — генный банк Земли.
Между тем «учение Лысенко» восходило в зенит: на печально знаменитой сессии ВАСХНИЛ 1948 года имя Вавилова не было произнесено ни разу. Однако вся лавина обвинений в адрес менделизма-вейсманизма-морганизма была направлена, по сути, против него — гениального ученого, которого уже не было среди живых…
Но таковы уже законы развития науки. Заблуждения и преднамеренные искажения рано или поздно выявляются и решительно отвергаются научной общественностью. Наука не приемлет произвола. Как известно, октябрьский Пленум ЦК партии 1964 года принял постановление о недопустимости, господства одной какой-либо научной школы. Честное имя Вавилова было полностью восстановлено.
В феврале 1982 года автору этих строк случилось быть на заседании ежегодной сессии расширенного ученого совета ВИРа, который называется теперь Всесоюзный ордена Ленина и ордена Дружбы народов институт растениеводства имени Н. И. Вавилова. Как только входишь в вестибюль института, тебя встречает мраморное погрудное изображение его создателя. И сразу вспоминаются слова, сказанные о Николае Ивановиче профессором Барановым: «Если бы меня спросили, что больше всего запомнилось в его образе, я, не задумываясь, ответил бы: обаяние… Обаяние Николая Ивановича не было мимолетным… Нет, оно было постоянным редкостным даром, привлекавшим и радовавшим души людей…» Теперь через много лет это вавиловское обаяние, казалось, наполняло самый воздух его института, источалось от его стен, от взглядов и улыбок вировцев. И само заседание в Помпейском зале шло с доброй улыбкой, с шуткой, что вовсе не мешало его деловому течению. Сюда, как обычно, как и при Вавилове, собрались сотрудники селекционных станций и филиалов, восстановленных почти в том же географическом разлете, как это было в предвоенную пору.
Да, если бы Николай Иванович мог побывать сегодня в этом зале, он, я думаю, остался бы доволен. Вновь, но в гораздо более крупном масштабе организуются экспедиции как по нашей стране, так и по всему миру. Значительно увеличился генофонд коллекции, снабжающей хозяйства и научные учреждения страны, а также зарубежные страны в порядке обмена. При выведении новых сортов на основе современных достижений генетики используется математический аппарат и вычислительная техника.
На сессии сообщили о продвижении новых сортов картофеля далеко за Полярный круг — на остров Шпицберген, и о создании ультраскороспелых сортов, позволяющих снимать на юге два урожая в одно лето, и о широком внедрении «многострадального» гибрида ржи и пшеницы, названного тритикале… (Сейчас СССР — самый крупный производитель тритикале: в 1980 году в стране было засеяно им 200 тысяч гектаров, в США 100 тысяч).
Чрезвычайно интересны были доклады лабораторий генетики о генной инженерии. Из ядер клеток особыми методами изымаются или, наоборот, туда внедряются хромосомы, или участки хромосом, или даже отдельные гены — так конструируются новые растения с задуманными свойствами. Таким, например, способом решается задача о перенесении свойства бобовых фиксировать азот в злаковые культуры. Растворяя клеточные оболочки, «сливают» содержимое клеток весьма отдаленных видов и получают удивительные «химеры», например гибрид, на ветвях которого краснеют помидоры, а под землей на корнях наливаются картофельные клубни… Заведующий лабораторией ВИРа продемонстрировал сосуд, в котором из одной соматической клетки моркови методом регенерации выращено целое новое растение — полное подобие своей «матери». Заведующий отделом радиационной генетики и радиобиологии Московского отделения ВИРа рассказал об особой пушке для гамма-облучений, которая, постоянно обстреливая поле злаковых в период прорастания, вызывает мутации, в результате чего возникают самые разнообразные причудливые формы: остые, безостые, безлигульные, фиолетовые, белые — целые гомологические ряды пшеницы, или ячменя, или ржи… Это дает калейдоскоп качеств, из которого можно черпать наиболее подходящий и ценный материал для селекции.
В связи с этими новейшими приемами селекции я подумал о другом учреждении, во главе которого до последних своих дней стоял Николай Иванович Вавилов — об Институте генетики АН СССР (теперь Институт общей генетики АН СССР). Там тоже возрожден дух неугомонных вавиловских исканий. Сотрудники института могут, например, гордиться своими уникальными методами проникновения в белково-генетическую суть растительной клетки, благодаря которым стало, к примеру, ясно, что существуют мономорфные белки, определяющие качественное различие между видами, и полиморфные, дающие целый спектр внутривидовых изменений — своего рода опять же гомологические ряды, открывающие широкую возможность адаптации вида к новым условиям. Оказалось, что семена даже одного сорта таят в себе громадное разнообразие белковых модификаций, кодируемых своеобразной игрой генов. Выяснилось (в частности, с помощью географических посевов), какие соединения белков сопряжены с морозо — или засухоустойчивостью пшениц и ячменей, какие — связаны с их высокой продуктивностью или с повышенными хлебопекарными достоинствами. Таким образом стала практически доступной оценка результатов гибридизации растений на уровне нуклеиновых кислот и составление своего рода гороскопов — генных карт для нужд селекции и теоретической генетики.
Дало и дает новые всходы также и то, что Вавилов назвал «геном порядочности», имея в виду как честность и чистоту помыслов ученых в драматических перипетиях поиска, так равным образом и терпимость к чужому мнению в науке. Сам он в выводах был щепетилен до крайности и не позволял себе высказать гипотезу, не осадив предварительно свой пыл здоровой дозой скептицизма. Однако в выводах коллег, тем более научных противников не отвергал он ничего априори, а, напротив, всматривался честно и пристально, отыскивая возможные зерна истины. Так, оставаясь, например, на точке зрения, отрицающей адаптивное влияние внешней среды на наследственность (ламаркизм), Вавилов писал Подъяпольскому: «…Приемлем в случае необходимости ламаркизм, но экспериментальных данных нет, ничего не поделаешь. Ваши факты будем иметь в виду…»
Хочется вообще сказать об отношении Николая Ивановича к своим научным противникам (но истинным ученым!). С каким добрым чувством говорил он о том же Ламарке: «Объективный Дарвин не смог оценить по достоинству то положительное, что было в работах французского натуралиста. Для современников Ламарк остался почти незаметным. Слепой и брошенный, он умирает в нищете. Горькой иронией звучат слова дочери Ламарка, выгравированные на его памятнике в Париже: «Отец, потомство Вас не забудет, оно отомстит за Вас».
Да, для того чтобы наука оставалась наукой, в ней неустанно должны жить те самые вавиловские «ген беспокойства» и «ген порядочности», которые он завещал хранить и культивировать. Великий Сеятель Земли — Николай Вавилов жив в новых побегах науки, в 300 тысячах образцов коллекции культурных растений, некоторые из которых уже сошли с лика планеты, в разноцветье и богатстве наших нив и садов, в новых ярких всходах тех зерен души, которые он в нас поселил.