Факультет

Студентам

Посетителям

Любознательные натуралисты

По-моему, для человека вполне нормально время от времени испытывать сомнение в ценности того, чем он занимается, — во всяком случае, меня такие сомнения одолевали не раз.

На мой взгляд, изучение поведения животных в естественных условиях — увлекательнейшее занятие. Оно означает жизнь на лоне природы, дает выход потребности видеть и размышлять и приводит к познанию нового. Даже самое пустячное открытие дарит огромную радость. И все же время от времени возникает обескураживающий вопрос: «Ну и что же?». Словно у тебя из-за плеча выглядывает дьяволенок, с наслаждением раздувая крохотную искру сомнения. Начинаешь взвешивать все «за» и «против» и в конце концов обычно приходишь к твердому выводу: нет, все это было не зря. И вновь обретаешь уверенность и душевное спокойствие, но ненадолго, потому что совсем прогнать сомнения невозможно.

Когда они возвращаются, я обычно заставляю своего дьяволенка отступить с помощью следующих доводов. По-моему, человек не должен стыдиться своего любопытства, которое пробуждает в нем природа. Не для этого ли он получил свой мозг? Равнодушие к природе — непростительный грех и перед ней и перед самим собой. В человеческом обществе существуют куда менее почтенные занятия.

Мне кажется, главное, что дали мне мои исследования, — это все возрастающее осознание огромного разнообразия жизни, бесчисленности путей, которые она выбирает, бесконечного множества способов борьбы с неблагоприятной средой, приносящих ей победу в этой битве. Как ни странно, это прозрение приходит очень постепенно и истинный смысл того, что ты видишь, нередко становится тебе ясен лишь очень много времени спустя. Когда я увидел, как самка плавунчика манила самца к ямке, в которую она намеревалась отложить свое первое яйцо, я понял, что наблюдаю полезный, даже необходимый стереотип поведения, отлично приспособленный к определенным условиям. Но полное осознание этого пришло гораздо позднее, когда мне довелось наблюдать, как самец колюшки добивается той же цели совсем иными (вполне естественно!) средствами, и еще позже, когда я прочитал, а потом и сам увидел, что пустельги, горихвостки, крапивники, мухоловки-пеструшки и маленькие бычки в приливных озерцах в процессе эволюции выработали демонстрации, которые, каждая по-своему, в самых мельчайших деталях четко отвечают жизненно важной функции ознакомления партнера с местонахождением гнезда.

Самец-пустельга красиво планирует к входу избранного им гнезда и цепляется за его край. Когда он раскрывает хвост и ты видишь сероватую синеву его хвостовых перьев, пересеченных черной полосой, тебе внезапно приходит в голову, что его хвост приобрел такую раскраску именно ради этой цели. И ты думаешь об этом же, когда красный хвост горихвостки вспыхивает на миг перед тем, как самец опустится на край своего гнезда. (Красные хвосты самок горихвосток только наводят тебя на мысль, что ты еще не понял какой-то дополнительной функции такой окраски.)

Или ты дивишься тому, как бабочка-пяденица сливается с лишайниками на коре избранного ею дерева; или тому, как дневной павлиний глаз обращает глазчатые пятна на крыльях к своему врагу; или другой пример — открытие Мэннинга, установившего, что шмели изучают местность, покидая чернокорень, но не пытаются запоминать местоположение наперстянки (так сказать, рассчитывая, что они и без этого сумеют ее отыскать), — внушает тебе еще большее почтение к повадкам этих насекомых. А какой была для меня минута, когда Эстер Куллен начала объяснять, что многие особенности поведения и окраски моевки представляют собой побочные следствия основного явления — приспособления моевки к гнездованию на отвесных утесах, недоступных для хищников!

Осознание многообразия путей жизни приносит плоды только тогда, когда человек способен соединить углубленное изучение одного какого-то предмета с тем, что можно назвать «широкой любознательностью». Научное исследование, естественно, требует концентрации всех усилий на избранной теме, сужения интересов, и полученные таким способом знания значат для нас очень много. Однако я все больше и больше убеждаюсь, что не менее ценными бывают и длительные периоды, когда любознательность исследователя не сосредоточена на чем-то одном и не скована жесткой целенаправленностью. Многие стороны жизни пчелиных волков прошли для меня незамеченными только потому, что я был всецело занят изучением их «топографического чувства». И сравнивая историю филантуса с историей аммофилы, убеждаешься, что «широкая любознательность» Бэрендсов была вознаграждена сторицей. Точно так же любой другой молодой натуралист, когда он словно бы бесцельно бродит по лугам и лесам, на самом деле собирает драгоценный запас фактов.

Предварительные, неспланированные наблюдения имеют определенное значение даже и для строго экспериментального анализа. Я твердо верю в важность естественных, неспланированных экспериментов. Например, наблюдение за тем, как обыкновенная чайка отступает, едва другая принимает какую-либо угрожающую позу, по ценности почти равно самому хорошему эксперименту. Отличие от настоящего эксперимента, в котором используются чучела, различающиеся лишь позой (и больше ничем — ни криками, ни движениями), тут сводится только к степени и нередко бывает незначительным. Вся суть спланированного эксперимента заключается в том, чтобы сохранять некоторые переменные факторы постоянными, но поразительно, каких результатов можно достичь, критически оценивая условия естественного эксперимента. Я имею в виду тут не те случаи, когда результаты оказываются прямо противоположными тому, что ожидалось, а те, когда действует слишком много не поддающихся учету факторов. Точно так же ведь приходится не засчитывать лабораторный эксперимент, когда он был нарушен, потому что отключили электричество или в помещение кто-то неожиданно вошел.

Когда изучаешь, каким образом животные ухитряются проделывать то, что им, несомненно, полезно, все отклонения от правила представляют значительный интерес. Как я упоминал в одиннадцатой главе, одна самка моевки постоянно садилась возле кричащих самцов, но неизменно принимала позу, которая, согласно нашим предположениям, выражает страх. Эта самка всегда очень скоро улетала и так ни разу и не обзавелась супругом. Судьба этой самки-неудачницы и соотношение между предполагаемой позой страха и постоянно повторяющимся бегством укрепили наше убеждение, что некоторые позы, принимаемые во время брачной церемонии даже теми птицами, которые благополучно находят себе пару, действительно выражают страх и что страх — это тенденция, нормально присутствующая при образовании супружеских пар и препятствующая ему, и ее необходимо преодолеть, чтобы не оказаться за бортом жизни.

Я упоминал и про молодую серебристую чайку, которая вела систематические поиски гагачьих яиц. Она расхаживала по участку, где было много неохраняемых неполных кладок; правда, гаги, прежде чем улететь, тщательно укрыли их сухими стеблями. Эта чайка, несомненно, научилась находить яйца, сбрасывая с них траву, но мы были поражены, заметив, насколько смутно она представляет себе, как выглядит гнездо гаги. Она бродила по земле, переворачивая все попадавшиеся ей на пути стебли, но кладки находила лишь случайно. Не менее интересно было и другое ограничение в способности чаек к обучению, проявлявшееся в том, что они бросали моллюсков не только на камни, но и на мягкую почву. Подобные наблюдения подсказывают, что необходимо систематически исследовать вопрос не только о том, чему животное может выучиться, но и о том, чему оно выучиться не может или, во всяком случае, не выучивается.

«Ошибочные» реакции на внешние раздражители часто помогают установить, какие именно стимулы вызывают определенные реакции. Однажды, выступая по радио, я рассказал, как птенцы чаек, когда они голодны, клюют все красные предметы подряд, и вскоре получил письмо от десятилетней девочки, рассказавшей, как она с маленькой сестренкой шла по берегу моря и они встретили молодую, но уже вполне взрослую серебристую чайку. Чайка казалась совсем ручной, она подошла к ним — и внезапно клюнула младшую девочку в «очень красную болячку» на коленке. Старшая сестра написала мне об этом, так как поняла, что это был своего рода научный эксперимент. А один голландский наблюдатель сообщил, как к нему на лесной дороге, по которой он ехал на велосипеде, пристал детеныш косули и упрямо бежал за ним. Велосипед был снабжен белым грязевым щитком, и я уверен, что четвероногий малыш просто подчинился стремлению «следовать за белым» — стремлению, которое в нормальных условиях заставляет его бежать за белым пятном материнского хвоста. Еще один пример подобной ошибки наблюдали студенты Лейденского университета на практических занятиях в лаборатории поведения животных. Все самцы колюшки в длинном ряду аквариумов кидались в сторону окна и «нападали» на красный почтовый фургон, проезжавший метрах в ста от дома. Рыбки реагировали на фургон как на соперника, поскольку самцы колюшки сами окрашены в красный цвет.

Систематическое использование естественных экспериментов, то есть систематическое сравнение ситуаций, высвобождающих или не высвобождающих определенную реакцию, может дать почти такие же результаты, как и спланированный эксперимент. Тут, по-моему, главное — стараться не упускать естественных экспериментов, но в то же время уметь вовремя перейти к спланированным. Те, кто не считает нужным вести наблюдения в природе и верит только в строгие эксперименты, ссылаются на то, что естественные эксперименты случаются не часто и их приходится долго ждать. Однако такое возражение неубедительно. Во-первых, в любом случае на предварительном этапе наблюдений мы постоянно сталкиваемся с экспериментами такого рода — так уж лучше их записывать, чем игнорировать. А во-вторых, исследователь, опускающий предварительный этап наблюдений и естественных экспериментов, рискует напрасно потратить массу времени, не зная, чего ему, собственно, искать, тогда как естественные эксперименты могли бы подсказать ему, в каком направлении следует вести работу. Все это может показаться простым и само собой разумеющимся (как оно и есть на самом деле), однако требования здравого смысла не всегда представляются очевидными.

Эти доводы, которыми я заставляю умолкнуть моего дьяволенка, бесспорно, весьма безыскусственны, и, быть может, мой дьяволенок очень наивен. Но из этого еще не следует, что он обязательно должен ошибаться. Иногда он выдвигает контрдовод, заявляя, что, если он терпим и не мешает нашим простым удовольствиям, нам тем не менее не следует думать, будто наука еще долго будет нуждаться в наших услугах. Да, конечно, возврат к природе принес определенную пользу, расширив круг признанных проблем, но наука уже миновала этот этап. А я отвечаю, что такое изучение природы еще не изжило себя и, вероятно, никогда не изживет. Наоборот, я считаю, что на каждом этапе развития биологии соприкосновение с действительностью будет по-прежнему необходимо и продолжение наблюдений будет опять и опять ставить перед нами новые вопросы, требующие ответа. На любом этапе исследований биолог обязан помнить, что он изучает и для удобства анализа временно изолирует целые адаптивные системы, несущие определенные функции, а не их отдельные кусочки. С другой стороны, я считаю, что многим ученым такое непонимание приписывалось совершенно несправедливо, хотя, бесспорно, кое-кто и застревает навсегда в своей колее — именно потому многие люди и утверждают, что научные исследования на самом деле якобы не способны обогатить мировоззрение человека. Любознательный натуралист нередко испытывает жалость к тем своим ближним, которые таким образом обедняют себя — и обедняют совершенно напрасно, ибо природа рядом и открыта она для всех. Одного чтения тут далеко не достаточно. Ничто не может заменить активных прямых наблюдений. И если мой рассказ о любознательных натуралистах не пробудит ни у одного из читателей этой книги желания пойти и посмотреть самому, значит она не достигла своей цели.