Факультет

Студентам

Посетителям

«Франция за вас, пока я жива!»

Собственно, на пути в вожделенную Африку встали сперва «британские львы».

Вавилов все время помнил об Альфреде Холле, руководителе научных работ при министерстве земледелия Великобритании, которому Бетсон на смертном одре завещал попечительство над своим русским учеником. К нему в Лондон направил он свои стопы в первую очередь. Но ни рекомендации Холла, ни именитых ученых — генетиков Рассела и Дарлингтона, как он ни бегал с их письмами и прошениями по министерствам и влиятельным лордам, не возымели действия. Высокопоставленные лица были вежливы и великодушно «бессильны». Виз не предвиделось. В конце концов «красному профессору» снисходительно были разрешены экскурсии в Палестину, видимо к гробу господню, и на Кипр. И на том спасибо.

Париж, куда Николай Иванович переехал, приятно удивившись, что жизнь здесь в три раза дешевле, а за поездку в автомобиле платить надо даже в восемь раз меньше, вовсе не сулил никаких надежд. Полпред СССР во Франции был убежден, что получение виз в колонии — дело совершенно безнадежное.

Но не сдаваться же в самом деле, когда уже столько пройдено! Поехал в Пастеровский институт, где витал ещё дух великого Мечникова, которому он посвятил свою первую крупную книгу — об иммунитете растений. Как родного встретил его Александр Михайлович Безредка — ученик Мечникова. Душевно принял его и директор Института доктор Ру. Да, они готовы ему помочь: у них в клинике лежит как раз один египетский банкир, а у того брат в Египте работает агрономом. Надо попробовать. Банкир согласен похлопотать, и он уверен в успехе, но ему нужно время: месяц-другой.

Ждать у Вавилова не было времени.

Оставался еще один козырной шанс: фирма Вильморенов, где четырнадцать лет назад он проходил свою предпрофессорскую практику. Фирма высылала ему коллекции всевозможных редкостей: разные необыкновенные гибриды земляники, массу сортов картофеля, сахарной свеклы, на которой специализировался глава фирмы Жак; в свою очередь, по просьбе Жака из Ленинграда были отправлены семена цитварной полыни, которые было очень трудно раздобыть, но они обнаружились вдруг в ботаническом питомнике Ташкента. Сам бог велел обратиться к Вильморенам, тем более что у Жака тесть — директор департамента иностранных дел. Однако с Жаком разговор не получился. Тот все брюзжал, что, мол, Россия царских долгов платить не желает, а для поездок во французские колонии деньги находятся. В общем, не получалось. Но ведь есть еще и мадам Вильморен. Во внутреннем кармане Николая Ивановича лежало письмо Артура Артуровича Ячевского, его учителя по студенческой практике в Петербурге, заведующего лабораторией фитопатологии и микологии Государственного института опытной агрономии, адресованное как раз мадам…

А мадам позвонила сама и пригласила отобедать в узком семейном кругу: «Без Жака — он в отъезде, — будут дети и коллега, директор Парижского института прикладной ботаники Август Шевалье».

Что ж, на обед так на обед. Говорили, что маркиза де Вильморен женщина весьма энергичная и если чего захочет, то добьется, и недаром награждена таким вполне мужским орденом, как орден Почетного Легиона. На обед надо было явиться при полном параде, и по сему случаю была куплена новая шляпа, манжеты и запонки.

Первое впечатление при появлении в гостиной маркизы было обескураживающим. Возраст более чем неопределенный. Судя по детям, лет 50—55, вся в косметике, волосы не то крашеные, не то парик… Вошла и с ходу небрежно провозгласила:

— Je suis tres fatiguee (я так устала). И все такие бестолковые, глупые. Вы этого не находите?

Была в этом уверенность в своей непогрешимости и победительности. «Ни черта, наверное, не выйдет», — подумал Вавилов и спрятал свои манжеты, слишком уж назойливо торчащие. Мадам уловила тень смущения и сомнений, промелькнувшую по лицу русского гостя, и оценила по-своему его не ускользнувший от нее жест с манжетами.

— Прошу вас, — сказала она, легким движением пальцев приглашая его в свой кабинет, весь с полу до потолка забитый книгами. И тут же выдвинула ящичек секретера, извлекла медаль Менделя, уложив ее на довольно широкой ладони. — Сию медаль мне присудили в Брюнне… Я сама полсвета объездила, охотясь за семенами. Так что вас понимаю, как никто иной. Можете рассчитывать на мою помощь.

За. столом Вавилов напряженно слушал энергичную с сильным парижским грассе речь маркизы. Самому ему трудно было бегло отвечать по-французски, хотя он усиленно практиковался в живой речи, походил по парижским театрам и только вчера был на «Даме с камелиями». Он попросил мадам перейти на английский. Она перешла, но в экзальтации иногда опять перескакивала на родной, спохватывалась и вновь временами сбивалась. Разговор зашел о происхождении культурных растений. Его начал Шевалье, высказав свои соображения о родине риса… Разговор о науке сразу ввел беседу в естественное русло. Маркиза завосклицала, что ей огромное удовольствие доставило знакомство с идеями вавиловской книги о центрах формирования культурных растений. Николай Иванович извлек из своего портфеля изданные в Англии «Центры происхождения культурных растений» и преподнес госпоже де Вильморен. Она объявила, что это самый дорогой сувенир, который ей приходилось принимать за последнее время. Шевалье заметил, что надо же что-то сделать для месье Вавилова: может быть, потревожить самого Пуанкаре?

— А что… Можно и к Пуанкаре, и к Бриану, — лихо воскликнула маркиза.

Николай Иванович даже обмер: «Ну, попал!»

— Однако не слишком ли высоко? — сказал он. — У нас говорят: чем выше заберешься, тем больнее будет падать.

— Не похоже, что вы из робкого десятка, — улыбнулась она.

— Поймите, профессор, — вмешался Шевалье, — этот вопрос может быть решен только на высшем уровне. Судите сами: в Сирии уже год продолжается восстание друзов, теперь в Марокко восстали рифы… Даже своим для въезда в колонии нужны специальные пропуска… Боятся огласки.

— Хорошо, мы поступим так, — заявила маркиза, успокаивающе касаясь пальцем плеча Вавилова. — Я напишу моему близкому другу (ами интим) из министерства иностранных дел… Если не выйдет, пойдем выше.

Она вышла в кабинет и возвратилась с наброском письма: «Я ручаюсь за Вавилова, как за себя. Он сделал многое для Вильморенов. Исследования его имеют мировое значение. И Франция от них получит не менее других… Дом Вильморенов берет на себя всю ответственность…» Лучшего, конечно, и ожидать нельзя было. Вавилов благодарно и несколько смущенно улыбнулся. Он уже простил маркизе и густо напомаженные губы, и свой конфуз от светских этикетов. Он остро ощутил, что вся судьба его теперь, может быть, зависит от влиятельности этой женщины, кажется действительно всей душой расположенной к нему.

— Очень признателен вам, мадам… Правда, если бы не вы…

— Да-да, — прищурилась она, — шерше ля фам. И не только у нас, во Франции. Вы недооцениваете наш пол.

Утром следующего дня Вавилов снова обивал пороги министерства иностранных дел. Но дальше прихожих его не допустили, и по всему было видно, что ничего путного не получится. Достаточно посмотреть в глаза клеркам, чтобы понять, что думает их начальство.

Пришлось, как, впрочем, и условлено было, вечером вновь отправиться к маркизе. На сей раз у нее в гостиной попивал кофе мадагаскарский губернатор. Но маркизу де Вильморен это не смутило, она немедля потребовала отчета. Узнав о недостойном приеме, оказанном ее протеже несмотря на ее письмо, встрепенулась, сняла телефонную трубку. Видимо, звонила своему другу домой. Маркиза отчитывала, как она аттестовала сама, этого почти министра иностранных дел, не стесняясь гневных выражений.

— Разве ж позволительно так обходиться с таким крупнейшим селекционером, как мосье Вавилов, большим ученым, большим другом моего мужа (un grand savant, un grand ami de mon mari), побойтесь бога.

Николай Иванович только недоуменно подернул плечами. Но мадам знала, что делала: почти министр иностранных дел обещал дать делу ход — тем более, что подоспела рекомендация Парижской Академии наук, и прошение от Советского полпредства, и еще кое-какие рекомендательные бумаги, в частности из Пастеровского института.

Победно, хотя и сдержанно улыбаясь, маркиза пригласила Вавилова на следующее утро отзавтракать, а затем сопровождать ее в Барьер — местечко под Парижем — на опытные поля. Поездка на автомобиле была легкой и впечатляющей. Более ста лет назад эти земли были превращены в опытные участки. Здесь было чему поучиться — и отбору сортовых семян, и методам различного рода скрещиваний. К вечеру, когда возвращались, маркиза посвежела и словно бы даже помолодела лет на двадцать, так что Вавилов, забыв все свои первые несколько неприязненные впечатления, просто с симпатией поглядывал на ее красивый галльский профиль: «Да, в профиль она могла бы сойти за молодую».

Гостиничная ночь была полна нервного ожидания, без сна, за разбором карт предстоящих поездок и чтением книг по вожделенной Эфиопии. Легенда говорила, что 17 сентября — жене: «Сегодня приехал в Сирию. Как обычно, впуск сопровождался неприятностями. Таскали в полицию, выделили из всех пассажиров, описали с ног до головы все приметы».

«Сирия меня очень интересует. Не знаю, как удастся к ней подойти…»

А подойти было непросто.

Идет настоящая партизанская война, горды делают вылазки, атакуют французские войска, разбирают железнодорожные пути, взрывают мосты. Странно выглядит здесь ботаник, приехавший собирать колоски.

Детальный маршрут разработан еще в Лондоне и Париже: надо проникнуть в глубь страны, на юг Сирии, в пограничную с Палестиной полосу, в горы, где впервые в начале века американский ботаник Ааронсон обнаружил дикую пшеницу-однозернянку. Дикая пшеница здесь интересует Николая Ивановича как одно из эволюционных звеньев.

Поезд на Хоран ведет бронированный паровоз, на пути ощерившиеся к горам баррикады, постоянная проверка документов, подозрительные взгляды. В вагоне Вавилов познакомился с преподавателем американского колледжа из Бейрута, решившего попутешествовав во время вакаций. Они пришлись друг Другу, и спутник с любопытством и интересом согласился участвовать в экспедиции. В Хоране вновь проверка документов. Пожимание плечами. «Идите рвите ваши травки. Риск благородное дело, смелого пуля боится…» Усмешки.

Но вот небо, горы, долины Хорана, арабские деревушки на склонах, поля с остатками еще не убранного жнивья! Идет праздник урожая, мазанки украшены венками из снопиков пшеницы. Не грех взять из такого снопика несколько пшеничных колосков. О, какая крепышка, так налита, и солома так упруга, зерна крутые, сидят плотно и густо. Ай да Хоранка! (Так он впоследствии и назовет ее.) Напали и на следы однозернянки дикой, она уже вся почти осыпалась, и приходилось отыскивать ее, разгребая камни, выискивая в ложбинках… И вдруг мутящий сознание, захватывающий все нутро озноб, такое отвратительное состояние — предвестник приступа малярии: видно, подхватил еще на Крите.

Вместо сбора семян часами приходится отлеживаться. А все же чтобы достойно завершить экспедицию, надо подняться туда, в самые горы, к друзам.

Французский лейтенант озорно подмигнул:

— Пожалуйста, месье. Привяжите к палке носовой платок и шагайте. Они вас примут с распростертыми объятиями. Д-да, шагайте.

Это можно было принять за шутку. Ну что же, была не была.

Белый флаг миролюбия поднят, и вместе со своим спутником Вавилов направляется к застывшим в ожидании позициям горцев.

Друзы в самом деле приняли радушно, предоставили верховых лошадей, показали поля, ссудили зерном.

Они сочли своим долгом назначить проводников, которые эскортировали Вавилова и его попутчика до железнодорожной станции.

В Дамаск его доставили почти без сознания с температурой 40.

23 сентября — жене: «Я опечален, дорогая, но должен написать тебе — я поймал малярию. Будет очень неприятно, если это изменит мои планы… Я тороплюсь в Бейрут, пойти к врачу. Это очень жаль, т. к. на счету каждый день и я не могу себе позволить болеть».

27 сентября — ей же: «Малярия оказалась «пападанчи»… Три дня сплошной простой, а дальше недели починки. Солдат в армии после нее пускают на шесть недель в отпуск… Починка идет быстро, и через 2 дня думаю от нее избавиться. Вот хуже с визами. Полоса отказов…»

4 октября — Подъяпольскому: «Дорогому Петру Павловичу привет из пустынь сирийских, от кедров ливанских и гор гермонских. Видел воочию дикую пшеницу около гор. Но пекла творения в Сирии не нашел, надо искать. Направляюсь к Иерусалиму…»

5 ноября — жене: «Уже сделал по Палестине тысячи 2 верст„. Засяду через неделю дня на 2—3 в библиотеку за талмуд, надо извлечь из него все с.-х.-ое. В Италию рассчитываю выехать числа 20—22-го. Египет грубо наотрез отказал, несмотря на 10 поручительств и вмешательство банкиров».

Вавилов направлялся в Европу со слабой надеждой добиться все же визы в желанную Эфиопию.

26 ноября — жене, с борта парохода «Милано»: «Вот снова на море, от Азии к Европе… Буду учить дорогой итальянский, он легкий. Давно не читал книг на нем, но справлюсь… План жизни таков. Приезжаю в Рим. Попытаюсь ускорить дело с твоей визой. Я очень хочу, чтобы ты приехала в Италию и побыла со мной хотя бы две недели. В Италии буду хлопотать об Испании и Абиссинии… На последнее особенно не надеюсь. Но сам сделаю все, что смогу. В Италии надо видеть и сделать многое, и очень хорошо бы, если бы ты, милая, была со мной. Особенно если я вдруг чудом, скажем, поеду в Абиссинию. Ты собирайся, будь готова. Денег займи у Виктора Евграфовича…»

27 ноября — ей же: «Начал штудировать Абиссинию и обдумывать вероятность прямого проникновению через Эритрею… Вся трагедия в том, что эта страна не имеет нигде представительств, а сама окружена 5-ю странами, для которых Soviet Passport, как волчий билет… Попасть же в Абиссинию прямо необходимо, так как средиземноморский центр оказался для хлебных злаков весьма сомнительным. И по интуиции, да и по обрывкам фактов чувствую, что там решится многое».

23 декабря — ей же. Болонья. Ночь: «…Не выйдет, буду пытаться попасть хотя бы в Эритрею. Идет дело ва-банк. Но колебаний у меня нет. Я должен это сделать».

Повезло неожиданно: сказался гипноз бумаги. Чем черт не шутит: Николай Иванович обратился к французскому послу в Риме с просьбой дать транзитную (хотя бы транзитную) визу во Французское Сомали. Тот, полистав паспорт и обнаружив там визы в Тунис, Алжир, Марокко (ого!), не долго думая, выдал просимое, предупредив, что виза ни в коем случае не гарантирует въезда в Абиссинию.

Ну что ж, и на том спасибо. Такова воля судеб. Теперь можно дерзать: не с одной стороны, так с другой пробраться в заветный центр доминантных генов.

27 декабря — жене. Рим. Ночь: «Мне грустно было посылать тебе сегодня телеграмму: Delay your departure for spring (Отложите Ваш отъезд на весну (англ.)). Но иного нельзя было… Все безбожно глупо… Когда выеду из Абиссинии или Эритреи, телеграфирую тебе, чтобы ты ехала в Рим. Посевы произведут без тебя».

Писареву — 5 января 1927 г., из Марселя: «Завтра в путь в центр ген… Море бурное… Итак, теперь уже по-настоящему adieu. Держите знамя Института, храните от посягательств с чьей бы то ни было стороны. Жив вернусь, привезу новые гены».

На следующий день — Бергу, географу и биологу, профессору Ленинградского университета, своему заместителю по ГИОА (Государственному институту опытной агрономии): «Через час, дорогой Лев Семенович, направляюсь на пароходе «дальнего плавания» в Djibouti… Пустят ли в Абиссинию, не знаю.» Море, которое плохо переношу, осточертело, но дело делать надо… Как будто намечаются любопытные географические правильности в распределении на земле ген. Но об этом потом, надо еще кое-что досмотреть».

И через неделю Подъяпольскому — уже из Суэца: «Направляюсь, дорогой Петр Павлович, теперь прямо ко львам в Сомалию и Эритрею. Главное желание: проникнуть в страну солнца — Эфиопию. Но и ко львам визы россиянам заказаны».