Факультет

Студентам

Посетителям

Пуночки и плавунчики

Появление первых пуночек значило для нас так много потому, что именно этих птиц мы наметили для наших весенних наблюдений.

Эта часто встречающаяся заметная птичка, живущая в открытой местности (что облегчает наблюдения за ней) и к тому же близкая родственница овсянок, подробно изученных Элиотом Говардом, казалась идеальным объектом для изучения в полевых условиях.

Г. Э. Говард — один из основоположников концепции территориальности. Его перу принадлежат классические исследования «Территория в жизни птиц» (1920) и «Введение в изучение поведения птиц» (1929).

Кроме того, в специальной литературе я находил сообщения о том, что у этого вида нет территориальных отношений, а поскольку ближайшие родственники пуночек — птицы территориальные, сравнительное их изучение могло способствовать разрешению вопроса о значении индивидуальных участков у птиц вообще. Впрочем, мы скоро обнаружили, что пуночки столь же территориальны, как и все родственные им виды, но это серьезного значения не имело: территориальные виды представляли для нас не меньший интерес, и мы были убеждены, что изучение любого вида в таких благоприятных условиях не может оказаться напрасным.

Территориальность у птиц — один из способов использования полезного пространства, когда каждая пара защищает границы своего участка от всех прочих особей того же вида. Этот участок и называется «территорией». Ее границы, как правило. охраняются самцом, иногда — при содействии самки. Подобный способ организации очень широко распространен у птиц, рыб и пресмыкающихся и довольно редок у земноводных и млекопитающих.

С этих пор нам приходилось вставать с пуночками, а это означало, что мы просыпались за два часа до восхода солнца, чтобы выйти из дому при первых лучах рассвета, который в этих широтах длится заметно дольше, чем на юге. По мере того как приближалось арктическое лето, мы должны были вставать все раньше и раньше, а с конца апреля мы будили друг друга уже в полночь. В результате распорядок нашего дня стал весьма своеобразным: полевые наблюдения с часа ночи до девяти-десяти часов утра, затем возвращение в лагерь и сытный завтрак, два часа обработки утренних наблюдений, часовой сон, затем продолжение наблюдений, плотная еда и сон с восьми-девяти часов вечера до полуночи. Хотя потребность в сне во время арктического лета поразительно уменьшается, мы все-таки отчаянно не высыпались, и для того, чтобы встать по сигналу будильника, часто требовалось значительное усилие воли. И вот как-то утром я совершил один из самых нелепых поступков в моей жизни. Когда будильник начинал звонить, я обычно выключал его, взяв одной рукой и нажимая другой на кнопку. Как правило, я спал на правом боку, лицом к будильнику. Но в то утро я во сне перевернулся на другой бок и лежал лицом к жене. Когда будильник зазвонил, я в полусне проделал привычные движения, однако будильник продолжал звенеть. Рассердившись, я нажал на кнопку посильнее, но он все-таки не смолк, и, открыв слипающиеся глаза, я увидел, что одной рукой свирепо стискиваю голову моей бедной жены, а большим пальцем другой нажимаю на ее нос, постепенно усиливая нажим, чтобы заставить замолчать этот проклятый будильник. Я редко чувствовал себя так глупо. Впрочем, будильник нас все-таки разбудил — и в первую очередь, конечно, мою жену.

Первые стайки пуночек были очень малы. Они держались только возле человеческого жилья и в развалинах заброшенных домов, где унавоженная людьми и собаками почва давала богатую растительность. Заросли травы иногда выбивались из-под снега, и ее семена были хорошим кормом для птиц. Это опять-таки иллюстрирует тот факт, что в Арктике почти вся жизнь на суше в конечном счете зависит от моря — ведь море кормит и людей и собак.

С каждым теплым и влажным восточным штормом появлялись новые стаи мигрирующих пуночек — обычно одновременно с обильным снегопадом. На протяжении апреля стайки, кочевавшие по окрестностям, заметно увеличились. В первые недели мы видели только самцов — как и у многих других видов, самки должны были прилететь позднее.

Вначале пуночки вели стайный образ жизни и летали все вместе. В течение этого периода мы оказались свидетелями нескольких интересных «естественных экспериментов», которые выявили назначение их протяжного «пи-и!». Порой одна-две птицы отставали от улетевшей стаи, и вот тогда они издавали это «пи-и!». В таких случаях остальные птицы тотчас поворачивали обратно и опускались на землю.

В середине апреля поведение некоторых птиц стало меняться. Они покрикивали все чаще и чаще, а некоторые даже начали испускать короткие приглушенные трели. Порой какой-нибудь самец переставал отыскивать семена и кидался на другого самца, втянув голову в плечи и распластываясь над землей. Самец, подвергшийся нападению, не всегда отступал перед этой атакой, и тогда оба несколько секунд грудь к груди метались над землей вверх и вниз. Такие самцы уже готовились покинуть стаю — несколько дней спустя они отделялись от нее и каждый обосновывался на собственном участке.

Первого самца, который обзавелся участком, мы увидели 21 апреля, ровно через месяц после появления первых пуночек. Вскоре и другие самцы начали обзаводиться участками, причем вначале их территории были расположены далеко друг от друга. Места, которые выбирали самцы-пуночки, нисколько не походили на то, чем они должны были стать ко времени выведения птенцов. Землю все еще покрывал толстый слой снега глубиной в метр и более, над которым торчали только верхушки самых крупных валунов. Можно лишь изумляться тому, как птицы в этих условиях распознавали удобные участки. Более того — откуда они вообще знали, что находятся на суше? Ведь некоторые заснеженные равнины внешне ничем не отличались от замерзших фьордов. И все-таки ни одна пуночка не поселилась на льду. В большинстве случаев самцы избирали своей штаб-квартирой вершину валуна повыше и там начинали петь. Тембр их голосов был таким же, как и у прочих овсянок. Песня их была простенькой и тем не менее у разных самцов звучала по-разному. После мрачной зимы, когда тишина в долинах была такой прочной, что ее, казалось, можно было потрогать, вновь зазвучавшее птичье пение, а потом и журчание ручьев были удивительно приятными.

Поющие самцы все время были начеку и постоянно взлетали высоко в воздух, совершая свой токовой полет, после чего садились на другой валун и продолжали петь.

Токовой полет — брачная демонстрация, обычно сопровождаемая громкой песней. Смысл его в том, чтобы сделать самца как можно более заметным для самок, готовых к размножению.

Стоило чужой пуночке приблизиться к (хозяину участка, как он принимал «распластанную» позу, ту самую, которую мы уже наблюдали в дни совместного пребывания в стае, испускал резкое «пи-и!» и бросался в атаку. Обычно чужак немедленно ретировался. Я часто наблюдал за такими посторонними самцами. Порой они были членами стайки, которая кочевала в поисках корма, и попадали на чужой участок совершенно случайно. Стоило такой птице услышать песню хозяина участка, как она тут же проявляла признаки отчаянного страха. Плотно прижав оперение, она припадала к земле и настороженно поглядывала по сторонам. Увидев хозяина, невольный нарушитель границы уже не спускал с него взгляда, готовясь кинуться наутек при первом же угрожающем движении. Я совершенно убежден, что в нескольких случаях чужак припадал к земле, еще не увидев хозяина участка и, следовательно, реагировал только на песню.

Некоторые чужаки сами были владельцами участка; эти, вместо того чтобы немедленно готовиться к бегству, иногда начинали защищаться. В таких случаях мы становились свидетелями продолжительных драк. Наиболее эффектным зрелищем были «маятниковые полеты», когда каждый самец по очереди, через совершенно равные промежутки времени, то бросался в нападение, то обращался в бегство, причем нападающий преследовал спасающегося. Птицы порхали взад и вперед над снегом, словно две огромные черно-белые бабочки, сохраняя между собой такую точную дистанцию, как будто были привязаны к противоположным концам невидимой палки. Это было удивительно красивое зрелище.

Чрезвычайно интересно было изо дня в день наблюдать за изменениями, происходившими вокруг нас. Сначала самцов было мало, они селились далеко друг от друга и защищали свои участки лишь изредка и не очень яростно — за исключением тех случаев, когда чужак оказывался вблизи их песенного поста. Но чем большее количество птиц обзаводилось участками, тем свирепее становились драки. Вначале тому, кто завладел участком раньше, приходилось уступать пришельцам часть своей территории, но позже мы наблюдали, как некоторым пришельцам никак не удавалось отвоевать для себя хотя бы клочок земли. Нам часто приходилось видеть, как самец летал взад и вперед, пробовал опуститься на землю то там, то тут, но его немедленно прогоняли, едва он садился. Впрочем, такие самцы, хотя они явно уже не принадлежали к стае и подыскивали себе участок, были не слишком настойчивы; возможно, они не остались бы на участке, даже и не встретив никакого сопротивления. Правда, случалось, что некоторые из них не отступали, и тогда начинались грандиозные драки. Однако большинство этих серьезных претендентов терпело поражение, и бывало, что даже после двух дней непрерывных драк, в которых они вначале как будто брали верх, их все-таки вышвыривали со спорной территории.

Все это произвело на меня глубокое впечатление, и с тех пор я твердо верю, что функция территориальных драк на самом деле заключается в распределении брачных пар по данной местности, и более поздние наблюдения не поколебали во мне этой уверенности.

Территориальность имеет несколько вероятных функций. Она может ограничивать число размножающихся животных за счет вытеснения тех самцов, которые почему-либо не способны захватить и удержать собственную территорию. Территориальность может способствовать также равномерному распределению полезного пространства и пищи между разными парами.

С другой стороны, верно и то, что наблюдения такого рода нельзя считать исчерпывающим доказательством, а потому для окончательного установления этого факта следовало бы поставить ряд соответствующих экспериментов.

Различия в песнях самцов были поразительны. Особенно интересным представляется то обстоятельство, что на каких-то небольших участках три-четыре самца-соседа пели примерно одинаково — так сказать, говорили на местном диалекте. Кроме этого, мы обнаружили схожие «диалекты» и в местностях, расположенных в нескольких километрах друг от друга.

Существование подобных «диалектов» может означать одно из двух: либо самцы, живущие рядом и поющие на одном «диалекте», состояли в родстве (скажем, дед, сыновья и внуки), либо они учились друг у друга. С помощью одних только полевых наблюдений ответить на этот вопрос было невозможно, но с тех пор эксперименты У. Торпа в Кембридже показали, что зяблики и многие другие певчие птицы могут отчасти видоизменять свою врожденную песенку путем подражания и птицам можно привить «искусственные диалекты», если в первую весну их жизни (критический период в процессе этого обучения) давать им слушать песню, значительно отклоняющуюся от нормы.

Наблюдать пограничные драки было очень интересно. Два самца во время «маятникового полета» иногда схватывались врукопашную. Они вцеплялись друг в друга коготками, яростно клевались и били крыльями. Довольно часто птицы падали в снег и иной раз катились по склону, спутавшись в чернобелый клубок. Расцепившись, они становились друг перед другом в распластанных позах и нередко, к большому нашему удивлению, начинали клевать снег, словно что-то с него подбирая. Мы прилагали все усилия, чтобы выяснить, что именно они клюют, но в конце концов пришли к выводу, что птицы вообще ничего не подбирали — их клювы иногда вовсе не касались земли. Так я впервые столкнулся с явлением, которое позже получило название «смещенного поведения», и оно привело меня в сильное недоумение, как, впрочем, приводит и теперь, хотя о нем в наши дни известно гораздо больше, чем раньше. О возникновении таких «посторонних» движений в процессе каких-либо демонстраций знали давно (они были описаны Селоузом и Хаксли), но почему такие движения возникают только во время ухаживания или драк, тогда оставалось еще невыясненным.

Другой интересной проблемой было влияние погоды на песенную активность и на прочие формы поведения, связанные с обладанием территорией. Например, с началом метели такого рода активность всегда резко обрывалась. Сначала мы приписывали это тому, что снег заметает источники пищи и птицам приходится тратить много времени на добывание корма. Возможно, в какой-то степени это справедливо, но птицы реагировали не на исчезновение корма под снегом — они все равно умолкали, даже когда снег начинал падать в теплый день и сразу же таял на уже обнажившейся земле. С другой стороны, когда после сильного снегопада небо вдруг прояснялось, самцы, не обращая внимания на холод, во всю мочь распевали над землей, покрытой толстым снежным ковром. Без сомнения, птицы автоматически реагировали на стимул «падение снега», который, как правило, и в самом деле означает, что добывать корм становится трудно. Когда самцы переставали петь, они вскоре покидали свои участки и снова сбивались в стайки. Как и у других птиц, у пуночек наблюдался строго размеренный суточный ритм — самцы неизменно возвращались в стаю на исходе утра. По мере того как весна вступала в свои права, это ежедневное возвращение к стайному образу жизни происходило во все более и более поздний час. Погода налагала свои «поправки» на основной ритм, а потому реальный момент перехода от одного типа поведения к другому день ото дня сильно изменялся.

Общественный и одиночный способы существования могут сменять друг друга не только в разные сезоны года (как, например, у пуночек), но и в течение суток. Многие виды птиц (вороны, скворцы, трясогузки и пр.) осенью и зимой днем держатся поодиночке, а к вечеру слетаются на общие ночевки.

Какие-то новые бесчисленные мелочи все время заставляли нас без устали наблюдать и записывать. С каждым днем мы узнавали все больше и больше подробностей о поведении пуночек. Например, песенная активность каждого самца была неизменно связана с увеличением настороженности. Прежде чем начать петь, самец взлетал на избранную им «наблюдательную вышку». Сидя там, он не только внимательно смотрел по сторонам, но и прислушивался: едва до него доносился крик другой пуночки, как он весь вытягивался и начинал оглядываться. Мы не раз заставляли пуночек проделывать это, имитируя такой крик. Надо сказать, что их неумение определить направление звука было не менее удивительно, чем их поразительно чуткий слух — они улавливали самый тихий сигнал, издаваемый любой другой пуночкой, но при этом никогда, по-видимому, не знали, с какой стороны этот звук донесся.

Все это происходило до прилета самок. Первую самку мы увидели только в конце апреля — через месяц с лишним после появления первых самцов.

С прилетом самок картина усложнилась. Сначала самки присоединились к еще сохранявшимся стайкам самцов. Мы напряженно ждали, когда же самки появятся на занятых участках, так как нам хотелось проследить весь процесс брачного ухаживания и образования пар. К большому нашему удивлению, первый же самец, над чьим участком пролетела самка, принял распластанную позу и испустил тот самый крик, который мы прежде слышали во время драк между самцами! Мы было подумали, что из-за большого расстояния самец просто не распознал самки, но затем убедились, что любой самец вел себя точно так же всякий раз, когда видел самку, даже если она оказывалась прямо перед ним. К тому же, вспомнив все доказательства чрезвычайной дальнозоркости пуночек (мы много раз видели, как наши самцы поднимали головы и глядели на пролетающих в вышине птиц, которых мы различали только с помощью бинокля), мы уже просто не могли поверить, будто эти же птицы не способны отличить самку от самца. В то время я лишь констатировал факт: первоначальная реакция самца на появление самки совпадает с его реакцией на появление других самцов и производит впечатление враждебной реакции. Но, как я тогда же указал, в дальнейшем поведение самца изменялось: при виде самки он начинал ухаживать за ней, на самцов же по-прежнему нападал. Это показывало, что поведение самца представляет собой цепь преемственных действий.

С тех пор наши сведения о демонстративном поведении птиц заметно возросли, и теперь мы, например, знаем, что первоначальная враждебная реакция на появление самки обычна для многих территориальных видов. По-видимому, это объясняется тем, что самка в первый момент своего появления отчасти стимулирует тот же вид деятельности, что и вторгнувшийся на участок посторонний самец. Между тем хозяин участка не может не реагировать на появление других самцов агрессивно, так как именно эта враждебность лежит в основе распределения жизненного пространства между супружескими парами. А это, как видно теперь — и, пожалуй, намного яснее, чем двадцать пять лет назад, — процесс чрезвычайной жизненной важности.

В то время я еще не понимал всего значения этого странного угрожающего поведения самцов по отношению к самкам. Теперь мы знаем, что угрожающая поза не есть простое следствие агрессивных эмоций; она — результат внутреннего конфликта между стремлением к нападению и стремлением к бегству; очевидно, самец в этот момент одновременно и сердится на самку и боится ее. Компонент страха проявляется как будто и в том, что ухаживание самца включает ритуал «бегства» от самки. Во время коротких пробежек, когда самец устремляется прочь от самки, он широко разворачивает крылья и хвое г, демонстрируя свое черно-белое оперение в наиболее выигрышном ракурсе. После этого самец быстро возвращается назад, нередко принимая при этом угрожающую позу, а затем снова отбегает, демонстрируя свое оперение. В свете последних и более исчерпывающих исследований поведения других овсянковых кажется вероятным, что такое странное ухаживание у пуночек могло первоначально возникнуть у самца из истинной реакции страха.

Я не собираюсь приводить здесь множество интереснейших подробностей жизни пуночек, которые мы наблюдали. Я вспомнил лишь о некоторых наших наблюдениях, так как задним числом становится ясно, что именно они послужили отправной точкой для более поздних исследований и, наоборот, эти более поздние исследования в определенной степени объяснили некоторые прежде неясные моменты в поведении пуночек.

В течение мая зима незаметно уступала место весне. Смешанный хор пуночек, лапландских подорожников, каменок и белых куропаток, к которому теперь присоединилось веселое журчание горных ручьев, с каждым днем становился все громче, и в конце концов холод даже по ночам уже был не в силах угомонить бегущую воду. Тем не менее снег, рыхлый, пропитанный влагой днем, по ночам промерзал насквозь, и посещение наших наблюдательных постов превратилось в крайне неприятную процедуру. Нам нужны были лыжи для того, чтобы перебраться через фьорд по льду, который во многих местах был уже очень и очень ненадежным, и для того, чтобы позже, днем, не проваливаться в мокрый снег. Вначале мы поддавались соблазну и на пути туда оставляли лыжи на берегу фьорда до нашего возвращения — это было очень удобно при условии, что мы успевали вернуться, прежде чем снег раскиснет. Раза два-три все сошло отлично, но как-то в теплый день мы ошиблись в расчетах и, не дойдя полутора километров до лыж, оказались в рыхлой снежной каше. Это утро преподало нам ценный урок. Проваливаясь по пояс в снег на каждом шагу, мы в конце концов убедились, что передвигаться вперед можем только ползком, — и поползли. Возможно, тем, кто никогда не бывал в Восточной Гренландии, наш способ передвижения не покажется ни особенно смешным, ни особенно неприятным. Однако в этих краях сильнейших снегопадов, ползая по сугробам, чувствуешь себя очень неловко. И когда мы в конце концов добрались до наших лыж; то ощутили неимоверное облегчение.

Так как состояние снега и льда непрерывно менялось, нам иногда приходилось переносить наблюдательные пункты в другое место. Это, конечно, вынуждало нас прекращать наблюдения за конкретными птицами, однако мы как-то выходили из положения, выбирая для наблюдения на новом месте пуночек, еще не достигших той стадии, на которой мы расстались с их предшественниками.

В июне лед в фьорде вскрылся, и мы покинули эскимосский поселок, разбив лагерь на островке посредине фьорда, куда не могли забраться собаки, которые теперь рыскали по всему берегу. На этом островке мы несколько месяцев, вели упоительно простую жизнь. Почти все время бодрствования — около двадцати часов — мы могли отдавать работе. Питались мы рисом и сушеными овощами, бережно расходуя и то и другое, а для разнообразия добавляли к нашему рациону гольцов, пойманных тут же в фьорде. На переправу с островка на береги обратно и на осмотр рыболовных сетей у нас уходило не более получаса в день.

Голец — не только вкусная еда, но и очень интересная рыба. Мы обнаружили несколько поразительных различий между местными популяциями. Все гольцы зимовали в больших пресных озерах. Когда лед в фьорде вскрылся, они ушли в море. В каждом фьорде водились свои собственные гольцы, отличавшиеся от гольцов других фьордов размерами, цветом кожи, цветом мяса и т. д. Судя по пище, которую мы находили в их желудках, питались разные популяции тоже по-разному — в большом фьорде их основным кормом была мелкая рыбешка, а в нашем, представлявшем собой шестикилометровое ответвление от большого фьорда, они питались главным образом ракообразными. Скорее всего различия во внешнем виде гольцов объяснялись именно этим обстоятельством, по крайней мере частично.

Наш фьорд, Торссукатак, был отделен от соседнего (Тунок) невысокой грядой, через которую перекатывались только весенние приливы. Местные эскимосы уже говорили нам, что первый же прилив после того, как лед в Туноке вскроется, принесет в наш фьорд тунокских гольцов. Лед в Туноке вскрылся на несколько недель позже, чем в Торссукатаке, и действительно, после следующего же прилива мы обнаружили в нашей сети двух гольцов, непохожих на остальных. Позже мы установили, что именно такие гольцы водятся в Туноке.

Из многочисленных интереснейших наблюдений, которые мы вели в то удивительное лето, я более подробно расскажу здесь только о нашем знакомстве с плосконосыми плавунчиками, амазонками птичьего мира.

Плавунчики — это небольшие кулички, обитающие в арктических и субарктических областях. Они принадлежат к тем немногим птицам, у которых самки окрашены гораздо ярче самцов. Было уже давно известно, что самцы, окрашенные в маскирующие тона, как, например, у бекасов, высиживают и выращивают птенцов. Самки ограничиваются тем, что откладывают яйца в гнездо, и больше не ведают никаких материнских забот.

Мы знали, что нам, возможно, удастся увидеть места гнездования этих птиц, а если все сложится удачно, то и понаблюдать за тем, как протекает у них ухаживание. Если верно, что более яркая окраска самцов у стольких видов птиц связана с тем, что они демонстрируют свой брачный наряд, благодаря чему становятся более заметными для других особей своего вида, то у животных с «обратным» половым диморфизмом и ухаживание должно происходить «наоборот», другими словами, не самец, а самка должна демонстрировать свой яркий наряд.

Половой диморфизм — различия в величине, строении и окраске между самцом и самкой одного вида.

Вот почему, когда в конце июня в небольшом озерце вблизи того места, где мы наблюдали за пуночками, появилось несколько плавунчиков, мы решили немного сократить нашу программу по пуночкам, а вместо этого уделить некоторое внимание плавунчикам.

Первые плавунчики, которых мы увидели, все были самочками и почти совсем не боялись людей. Их спинки были красивого серого цвета с двумя охристыми полосками. Шея, по бокам густо-рыжая с теплым красноватым оттенком, ближе к голове становилась темно-серой. Подбородок был белым, а брюхо — очень светлым, с серыми крапинками.

Самки, как мы вскоре заметили, стремились к уединению, подобно пуночкам-самцам, и каждая облюбовывала себе участок болотистой равнины с озерцами. Там птица проводила почти весь день, отыскивая корм. Плавали они своеобразно, как все плавунчики, — держались высоко над водой, точно пробки, и быстрыми отрывистыми движениями схватывали одну комариную личинку за другой. К взрослому комару они «подкрадывались»: держа голову над самой водой, они плыли медленно и плавно, а потом внезапно кидались на добычу. Рано поутру, когда вода бывала холодной и абсолютно спокойной, а насекомые оставались неподвижными, плавунчики нередко выделывали что-то вроде пируэтов — они плавали, описывая маленькие круги, и возвращались по своему следу, чтобы подобрать насекомых, которые попадали в водовороты и благодаря этому становились видимыми.

Мы наблюдали за этими самками по нескольку часов каждый день. Время от времени то одна, то другая взлетала с своеобразным громким шелестом крыльев, испускала резкое отрывистое «уит-уит-уит!», пролетала десять-двенадцать метров над самой поверхностью озерца, вновь опускалась на воду, выкрикивала «уэду-уэду-уэду» и принималась плавать с вытянутой шеей, внимательно оглядываясь по сторонам. Сначала мы видели такие полеты довольно редко, но затем все самки начали повторять эту церемонию через каждые пять-шесть минут по нескольку часов подряд.

Позже мы обнаружили, что эти полеты привлекают самцов и что остальные самки стараются держаться в стороне от таких «демонстрирующих» самок. Самцы, прилетевшие вслед за самками, никогда ничего подобного не проделывали, и вскоре стало ясно, что эта церемония заменяет плавунчикам песню, а также то, что песня у этих птиц — прерогатива самок.

И еще в одном отношении самка плавунчика берет на себя роль, которая у большинства видов принадлежит самцу, — она энергично нападает на соперниц, то есть на тех самок, которые появляются вблизи ее водоема; все драки, которые мы видели, происходили между самками. Новые самки не всегда удалялись восвояси, порой они просто уклонялись от драки, не покидая озерца, и через некоторое время хозяйка начинала относиться к их присутствию спокойнее — во всяком случае до тех пор, пока они не пробовали совершать церемониальных полетов.

Самцы навещали самок в их водоемах. Как и раньше с пуночками, мы нетерпеливо ждали встречи самцов и самок. Первоначальная реакция самки на появление самца была поразительной, хотя во многом согласовывалась с тем, что мы видели у пуночек. Она с криком летела к нему навстречу и, опустившись рядом на воду, демонстрировала ту самую распластанную угрожающую позу, которую принимала, запугивая других самок. Но по-настоящему в нападение она никогда не переходила — в полуметре от самца она внезапно вытягивала шею кверху и отплывала в сторону. Часто она по нескольку раз то приближалась к самцу в угрожающей позе, то отплывала с поднятой головой. И у этого вида первая реакция на особь противоположного пола совпадала с реакцией на особь своего пола и была враждебной. В последующем поведении также наблюдаются некоторые признаки страха или, во всяком случае, желания избежать встречи. Я тогда же описал поведение плавунчиков, но все его значение понял лишь много позже.

Та самка, за которой мы вели основные наблюдения, довольно долго не находила пары, и этому факту мы обязаны еще одним очень удачным «естественным экспериментом». Холостая самка пела все чаще и чаще и реагировала на птиц других видов, устремляясь к ним навстречу точно так же, как прочие самки плавунчиков — навстречу самцам. Вокруг ее водоема встречались следующие птицы: чаще всего пуночки, затем лапландские подорожники, перепончатопалые галстучники и морские песочники. Все они, кроме пуночек, вызывали у одинокой самки подобную «ошибочную реакцию». В этом для нас было два интересных момента: во-первых, последние три вида походят на плавунчиков величиной и окраской, пуночки же отличаются от всех четырех броским белым пятном на крыльях; во-вторых, самка стала ошибаться чаще на более поздней стадии цикла, когда она и петь стала чаще, чем раньше. Несомненно, по мере того как усиливалось стремление самки к продолжению рода, она становилась менее разборчивой в своих реакциях. Но стоило самке опуститься на землю около птицы, вызвавшей у нее эту ошибочную реакцию, как она сразу же утрачивала к ней всякий интерес.

Эти наблюдения были только началом; я не мог сделать на их основе никаких окончательных и твердых выводов, но они вошли в целую серию подобных же наблюдений, подсказавших мне некоторые идеи относительно организации такого поведения — идеи, которые очень помогли мне в дальнейших исследованиях.

Предположение, что песня самки плавунчика есть не что иное, как способ привлечения самцов, несколько дней спустя получило веское подтверждение. В свой черед и наша самка наконец обзавелась самцом. Теперь они держались вместе, совместно разыскивали корм и несколько раз спаривались. Иногда самка выходила на берег и принималась рыть неглубокую ямку; она садилась и отгребала землю лапками, отбрасывая ее из-под себя назад, как это делают и многие другие виды куликов. Самец обычно присоединялся к ней, и вскоре они наскребли в разных местах возле своего озерца Порядочное количество ямок. Некоторые из этих ямок они посетили несколько раз, другие как будто были забыты почти сразу же по окончании работы.

Однажды, когда обе птицы мирно искали корм в озерце, самка внезапно пропела свою «песню» (мы не слышали ее с тех пор, как она обзавелась супругом) и взлетела. Но вместо того чтобы снова опуститься на воду, она полетела на берег и направилась к одной из ямок. Самец немедленно последовал за ней — чего он обычно не делал, когда она взлетала прежде, — и они вдвоем возились возле ямки около двух минут. Внезапно самка запела вновь и взлетела, увлекая за собой самца. Теперь она направилась к другой ямке. Таким образом они посетили несколько ямок (попутно показав, что во всяком случае самка помнила их местоположение). В четвертой ямке самка задержалась несколько дольше, и там она снесла свое первое яйцо.

Я особенно заинтересовался этим возобновлением пения и немедленной реакцией самца. Как было снесено второе яйцо, я не видел, так как из-за шторма не мог переправиться через фьорд. На следующий день, полагая, что самка должна снести третье яйцо, я не стал рисковать и устроился следить за этой парочкой с четверти второго ночи. Я рассчитывал, что третье яйцо будет снесено в утренние часы. Однако мне пришлось пробыть на моем посту до пяти вечера, прежде чем птицы, наконец, вознаградили меня за мое терпение, совершенно точно повторив всю церемонию.

Я был очень рад еще и потому, что это в некоторых отношениях подтверждало общую биологическую философию, на которую в столь большой мере опирается натуралист, ведя свои наблюдения. Я понял, что плавунчикам какая-то церемония подобного рода необходима и что самец должен немедленно последовать за самкой. Раз она откладывает яйца, а он их высиживает, должен существовать способ, с помощью которого либо он узнает, где ему предстоит сесть на яйца, либо (если место для гнезда выбирает самец) она узнает, где ей эти яйца откладывать. Совершенно очевидно, что церемония «демонстрации гнезда» и была тем способом, с помощью которого самка заставляла самца следовать за собой туда, где она собиралась откладывать яйца, и он таким образом узнавал, где находится кладка.

Такая церемония демонстрации гнезда присуща многим животным. У некоторых птиц, например у большинства гнездящихся в норах, место для гнезда выбирает самец, который затем показывает его любой самке, проявляющей достаточный интерес; это наблюдали, в частности, у обыкновенной горихвостки, мухоловки-пеструшки и пустельги. У колюшек, которыми я занимался позже, я обнаружил удивительно сходное поведение — у них, как и у плавунчиков, будущее потомство оберегает, самец, но в отличие от этих птиц самец-колюшка сам строит гнездо и он же приводит к гнезду самку.

Изучение жизни плавунчиков завершило наше четырнадцатимесячное пребывание в «гостеприимной Арктике», и вскоре после этого мы с большой неохотой покинули гренландские фьорды. Когда некоторое время спустя передо мной встал выбор — вернуться в Гренландию или начать систематическое изучение поведения животных поближе к дому, я выбрал последнее, но только после долгой душевной борьбы, и ни моя жена, ни я до сих пор не можем совсем искоренить из наших сердец тоску по Арктике.

Двадцать три года спустя, летом 1956 года, два счастливых совпадения напомнили мне о наших чудесных днях в Ангмагссалике. В июле я посетил с друзьями в Калифорнии озеро Моно в горах неподалеку от Иосемитского парка и там увидел десятки тысяч плавунчиков, которые, выделывая пируэты, охотились на мух, нежившихся в солнечных лучах на прибрежной гальке, — это были наши плосконосые плавунчики, или, как их называют в Соединенных Штатах, «северные плавунчики». И все гренландские воспоминания разом воскресли.

Два дня спустя я пролетал высоко над Гренландией в роскошном салоне воздушного лайнера, и, к большой моей радости, оказалось, что наш маршрут пролегает точно над Ангмагссаликом. Когда мы приближались к восточному берегу с запада, тучи разошлись, пока мы были еще над гигантской шапкой материкового льда. Вскоре я увидел первые «нунатаки», а затем и весь крутой береговой хребет. Далеко внизу я разглядел Сермилик-фьорд, покрытый ледяными полями и айсбергами, Ангмагссалик-фьорд, Торссукатак, Сермилигак, белые пятнышки пака и айсбергов, плавающие в сине-зеленом море, и пологи тумана, повисшие в тихих уголках огромных фьордов. Десять минут возвращения к нашим гренландским дням — потом мы повернули на восток, и горы растаяли в сизой дымке позади нас.