Запасшись углем и водой в Панаме, мы снова вернулись в Галапагосский архипелаг и бросили якорь в Сеймурском заливе на крайнем северо-востоке от берегов Индефетигебля. Далеко на западе был виден Эден, а в тридцати шести километрах в сторону от него — Гай-Фаукс; остров Большой Дафнэ был всего в четырех милях на северо-запад, тогда как Южный Сеймур лежал в трех с половиною километрах к востоку. Последний является третьим придаточным островком Индефетигебля, и мы имели в виду его исследовать. По обыкновению нам посчастливилось напасть на очень удачное место для высадки — большую бухту площадью около километра, с далеко выступающими рифами из черной лавы. Широкий песчаный берег, усыпанный раковинами, опоясывал бухту правильным полукругом, и все вместе взятое производило очаровательное впечатление при ярком солнечном свете. Сейчас же за береговой полосой мы впервые наткнулись на пресноводное озеро, расположенное далеко в глубокой впадине среди скал. На четверть мили южнее на берегу был целый ряд более глубоких небольших озер с прозрачной, но слегка солоноватой водой, которую в случае нужды можно было бы однако пить.
Одним из первых наших открытий в этих опресненных озерках были совершенно новые рачки из отряда ракообразных (Anostraca), которым мы могли теперь дополнить галапагосскую фауну. Это были изящные существа совершенно прозрачные, бирюзового цвета, с оранжевым хвостом и черными глазами. Они оказались видом, уже известным из соленых вод Аргентины, но никем еще не найденным здесь на Галапагосских островах, притом в почти пресной воде.
На этих же озерах мы обнаружили три вида водяных жуков-вертячек. Их подвижные, прожорливые личинки кружились сверху вниз, питаясь чем попало, не исключая и: себе подобных.
По обрывам и лавовым склонам росли кое-где кустообразные деревья кордии (Cordia lutea), достигавшие в вышину 4,5 метра. Хотя они были сплошь покрыты желтыми трубчатыми цветами, но их оживляло лишь очень ограниченное число видов насекомых. Больше всего было желтых бабочек каллидрий (Callidryas eubele), попадались и мелкие дневные моли аттевы (Atteva hysginiella), а также из сетчатокрылых перловицы (Chrysopa) и несколько интересных видов жуков. Все эти насекомые обнаруживали, конечно, общую характерную черту галапагосской фауны, — отсутствие пугливости. Для поимки бабочек не требовалось сачка; их легко можно было снять с цветка или листа прямо пальцами. Однажды я услыхал треск сверчка, такой же, как на острове Эден. Это был слабый, повторяющийся в продолжение целой минуты звук, особенно выделявшийся среди общего безмолвия, царящего на этих островах. Я, конечно, тотчас же вооружился сачком и отправился на поиски, но, к сожалению, ничего не нашел, кроме нескольких пауков. Найти насекомое под камнем было бы здесь своего рода событием. На дне высохшей лужи на берегу моря я поймал первую осу, стройное насекомое с красным туловищем, бегавшее по влажной почве. Оса эта оказалась новым, неизвестным в науке видом.
Далее в одной из впадин я обнаружил прекрасно сохранившийся скелет козла с длинными изогнутыми рогами и тут же поблизости еще целых восемь скелетов таких же животных.
Крупные пауки-крестовики в таком изобилии плели паутину, перекидывая ее с куста на куст, что после получасовой прогулки моя рубашка казалась сотканной из серого шелка. Многие из них — длиною в 2,5 сантиметра, с темным телом и длинными оранжевыми ногами. Паутина, которую они плетут, так крепка, что ни одно насекомое не может высвободиться из нее, и зачастую опутанные ею громадные кузнечики и крупнейшие ночные бабочки болтаются в воздухе, как какие-то мумии. Раз даже молодой подорожник (Ueospyra), попав в такую паутину, с минуту барахтался в ней, стараясь высвободиться, и, когда я подошел, чтобы помочь несчастной птичке, упавшей на землю, она с трудом улетела.
Характерною особенностью галапагосской фауны является то обстоятельство, что многие группы представлены всего одной или двумя формами. Так, например, здесь существует всего один вид богомола, и на Сеймуре мне попались два совершенно бескрылых экземпляра его, цвета засохших листьев. Один из них сидел возле небольшой продолговатой кучки яичек, покрытых пенистым налетом. Они были совершенно свежей кладки с едва засохшей защитной пленкой. Две недели спустя в моей лаборатории на яхте скорлупка этих яиц лопнула, и из них выбрались два десятка крошечных богомолов в полсантиметра длины. Они сильно отличались цветом от своих родителей; у них было коричневое туловище с резкими бело-черными каймами вокруг глаз, усиков и лапок.
На небольшом местечке с песчаной почвой я наткнулся на несколько ямок муравьиных львов. Одного муравья я даже спас от грозившей ему опасности, но, признаться, руководствовался больше желанием заменить его бесславную гибель смертью ради науки. Он был передан моему спутнику профессору Уилеру, собиравшему муравьев на противоположном склоне горы.
Нагруженный сетками, банками, ружьем и собранными коллекциями, я возвращался от прибрежных луж к месту привала, как вдруг заметил какое-то крупное животное, движущееся среди выгруженных нами ящиков. Я в это время поднимался из котловины с внутренней стороны острова, и перед моими глазами на фоне неба вырисовывался силуэт настоящего дракона. Я тотчас же узнал в нем гигантскую галапагосскую сухопутную игуану (Conolophus subcristatus).
С каждым часом пребывания моего здесь острова эти представлялись мне все более и более своеобразными и все более отдаленными от современной суетной жизни континента. Конан-Дойль или Герберт Уэльс могли бы смело воспользоваться точными описаниями Галапагосских островов и их обитателей, как готовым материалом для какой-нибудь повести из древней геологической эпохи или даже из жизни на другой планете.
Сильные извержения произошли здесь в 1825 году, и вулканическая деятельность на островах прекратилась лишь недавно. За последнее десятилетие неоднократно появлялся из некоторых кратеров дым и огонь. Случайность в колебаниях земной коры нашла свое выражение в том, что Галапагосские острова и посейчас переживают эпоху пресмыкающихся. Этот класс животных царит тут нераздельно от береговой черты до горных вершин, и притом из всех видов ящериц только самые мелкие — плотоядные, все же крупные питаются растениями; поэтому тут нет борьбы за существование, при которой выживает сильнейший, одерживающий верх в непосредственной борьбе. Млекопитающие представлены здесь только несколькими видами мышей.
Подойдя к нашей стоянке, я заметил, как громадное животное обнюхивает наши припасы. Зная уже по опыту, что морские ящерицы безвредны, я опустил на землю всю свою ношу, вскарабкался наверх и схватил ящерицу за хвост. После короткой борьбы я ухватился за него еще крепче, и только что собрался получше разглядеть свою добычу, как заметил приближающихся издали остальных членов нашей партии. Каждый из них тащил за собою какую-то добытую находку, тщетно стараясь скрыть ее от моих взоров, чтобы сделать сюрприз. Оказалось, что каждый из членов экспедиции добыл по гигантской ящерице, и никто не мог похвалиться, что им пойман первый экземпляр — в результате были пять горьких разочарований!
В то время как мы были заняты рассматриванием наших связанных пленников, откуда-то появились две семейки пересмешников, громким криком выражавших свою радость. Каким образом птицы догадались, что ящерицы были беспомощны, я не сумею сказать; возможно и то, что тут они следовали обычной привычке, охотно допускаемой самими игуанами. Опустившись на игуан, пересмешники принялись выклевывать у них на коже клещей, глубоко засовывая голову им подмышки и между пальцами. Мне самому нужны были эти клещи, но для иной цели, и я, вооружившись пинцетом и склянкой, вступил в конкуренцию с пересмешниками, вероятно, к не малому их неудовольствию. Не знаю сам, что побудило нас, быть более осторожными с этими игуанами, чем с морскими, но вскоре мы на опыте убедились, что они не безопасны. Две ящерицы, оказавшись рядом, вступили между собою в драку и немилосердно кусали друг друга. Позднее одного из нас игуана схватила за ногу и буквально прогрызла кожу на башмаке, что заставило нас с тех пор относиться к ним с особым почтением. По, темпераменту и по окраске они оказались совершенно отличными от своих сородичей — морских игуан, но тем не менее оба вида ящериц находятся в тесном родстве; одна из них продолжала вести обычный образ сухопутных ящериц, тогда как вид, получивший черную окраску, избрал своим местообитанием берега моря и приспособился к жизни среди обломков лавы и водорослей. Морские игуаны утратили ярко-зеленые и красные тона южно-американских игуан; при ползании по скалам их чешуя приняла на себя серые оттенки лавы.
Игуаны южно-американских джунглей кусаются только, если их раздразнить, но они зато обычно наносят жестокие удары своими длинными хвостами. Обе породы галапагосских ящериц изменились в этом отношении. Морские игуаны не имеют, по-видимому, вовсе врагов и не нуждаются в самозащите. Сухопутные же, с их укороченными хвостами, полагаются всецело на свои мощные челюсти и мелкие, но острые зубы. Впрочем, должен сказать, что они не нападают на себе подобных (за исключением одного случая), а также оставляют в покое и своих морских собратьев, даже будучи заключены в одной тесной клетке. Но в момент поимки или же схваченные за хвост, они кусают все, что только попадется.
Собирая клещей с морских игуан, мы свободно могли осматривать все тело ящерицы, при чем она даже открывала пасть и позволяла разглядывать свои курьезные трехлопастные зубы. Но с сухопутной дело обстояло совсем иначе. Во избежание укуса один из нас должен был держать ящерицу за затылок, в то время как другой был занят собиранием клещей. Огромное широкое туловище этих ящериц с цилиндрическим хвостом резко отличается от сдавленного с боков тела морской игуаны. По своей окраске они были самыми яркими и цветистыми обитателями островов.
Я пришел к заключению, что пойманные нами в низинах у побережья особи лишь случайно забрели сюда, отделившись от главной колонии. Следующая моя экскурсия была направлена на север к неприветливым базальтовым скалам горной части Сеймура, где я набрел на извилистую тропу, поднимающуюся к вершине. Идя по ней, я взглянул через колючую чащу кустов и вдруг увидел огромную ящерицу, медленно ползущую по прогалине и что-то щипавшую. Мое появление ее нимало не испугало, и я подошел к ней на расстояние трех метров. Оказалось, что игуана питается чашевидными желтыми цветами стелящегося по земле травянистого растения трибула (Tribulus). К его толстым, упругим и мохнатым листьям она не притрагивалась, но, завидя, цветок, неуклюжее животное ползло к нему и, быстро покачивая головою из стороны в сторону, принималось его глодать. Иногда случалось, что от цепких когтей ящерицы: слабые растения вырывались с корнями; тогда игуана обеими лапами прижимала растение к земле и, вытянув голову, щипала непокорные цветы. Пример заразителен, и мы с моим коллегой профессором Уилером съели несколько цветков; они оказались очень приятными на вкус. Ящерица эта была до того мало пуглива и смела, что спокойно дала нам приблизиться к ней и заснять киноаппаратом много метров интересной ленты, изображающей это гигантское пресмыкающееся за утолением своего голода.
На полпути до плоскогорья нам пришлось наблюдать борьбу двух огромных бородатых козлов, с яростью толкавших друг друга взад и вперед на узком выступе скалы. Их большие лирообразно изогнутые рога были однако довольно безвредны, и ни у того, ни у другого из них не было достаточно места, чтобы, разбежавшись, далеко отбросить соперника. Тут же поблизости маленький белый козленок уныло блеял, глядя на этот поединок. В этот момент из-за выступа скалы появился наш художник Гарри Гофман со всеми своими принадлежностями; при виде столь необыкновенной фигуры, нагруженной мольбертом, ящиками и фотографическим аппаратом, козлы прекратили борьбу и умчались. За ними по крутому, спуску поскакал и козленок.
С вершины высокой скалы перед нами развернулась, великолепная панорама; вдали виднелся остров Дафнэ, а дальше, в двух милях — наша яхта «Нома» и длинный низкий профиль Индефетигебля, весь, за исключением береговой полосы, окутанный темно-пурпуровыми дождевыми облаками. Внизу песчаный берег большой бухты отграничивал область пресноводных озер с их густой растительностью. Там душистые кусты бурсеры переплетались с покрытой желтыми цветами кордии (Cordia); своеобразная паркинсония (Parkinsonia) с плакучими ветвями и обращенными назад колючками поднималась рядом с темной дискарией, сплошь покрытой шипами.
Обернувшись назад, я увидел совершенно неожиданное зрелище. Ничего подобного мне не встречалось на остальных островах архипелага. Это была настоящая Южно-Африканская степь; обширная поверхность земли, скудно одетая древовидными кустами бурсеры и кактусами; в промежутках был травянистый покров и кое-где виднелись выступы лавы. «Не хватает здесь только антилоп», — подумал я, и тотчас же антилопы оказались налицо. Десять силуэтов быстрыми прыжками неслись одна за другой, останавливаясь, только чтобы взглянуть на меня. Впрочем, мой полевой бинокль разрушил эту иллюзию: увы! — это были лишь дикие козы, но, даже рассматривая их в бинокль, почти невозможно было их отличить от антилоп. Те же широко расставленные, отвесно стоящие рога на самом конце головы, в точности напоминавшие рога газели. Этих животных встречалось нам множество и притом чрезвычайно различных темпераментов. Первое стадо коз, замеченное нами, своей дикостью не уступало обитателям африканских степей. Позднее мне удавалось подходить к ним и на очень близкое расстояние, когда они направлялись к озеркам на водопой.
Один из нас совершенно открыто стоял под низким деревом, пока мимо него продефилировала вереница козлов, голов в семьдесят. Вместо того чтобы испугаться его присутствия, они только угрожающе мотали по его направлению рогатыми головами, не желая останавливаться. Уже дюжина таких взрослых остророгих козлов, если бы напали на человека, представляла бы собою не малую опасность.
Застрелив впоследствии двух таких козлов, я удивился замечательной чистоте их шкур. Несмотря на то, что во многих местах почва на этих островах сплошь покрыта колючими травами, шерсть у них была мягкая и лоснистая. Даже в их длинных густых бородах и в шерсти над копытами не было колючек. Я не мог понять, почему повсюду вокруг разбросано такое множество скелетов этих животных.
Если бы причиной их большой смертности была жажда, вследствие отсутствия воды, то было бы больше жертв между молодыми животными; скелеты же, судя по их великолепным рогам, принадлежали взрослым козлам. К тому же при изобилии кактусов и сочных трав гибель от жажды в период засухи представляется мало вероятной. Дважды мне пришлось быть очевидцем яростной драки двух козлов между собою, и очень возможно, что такой бой нередко оканчивается смертью одного из противников.
Вскоре я убедился, что равнина Сеймура являлась главной резиденцией сухопутных игуан острова. Каждый кактус, каждый куст бурсеры или акации служили убежищем игуанам и притом очень крупным. Никогда нам не попадались ящерицы менее 60 сантиметров длины.
Однажды, сидя на земле, я насчитал вокруг себя четырнадцать этих допотопных чудовищ, распластавшихся в тенистых местах. Под кактусами они лежали врастяжку вдоль тени от ствола; под кустами же свертывались клубком в самой густой тени. На фоне тусклой зелени и темной песчанистой почвы они ярко сверкали великолепными красками. Огромные головы, покрытые крупной золотистой чешуей, переливались зеленоватыми оттенками около губ и ярко-желтыми на подбородке. На шее преобладал серый тон, а на затылке и передних лапах — желтый. По всему туловищу и хвосту были разбросаны черные, коричневые и желтые пятна неправильной формы. По-видимому, это было время линьки: у каждой ящерицы отпадающая кожа висела клочьями на туловище и на лапах. По мере того как солнце поднималось выше, перемещались и укорачивались тени, а с ними вместе перемещались игуаны, придвигаясь ближе к стволам кактусов.
Встревоженные нашим приближением, они медленно уползали в свои норы, отстоящие иногда довольно далеко и заметные по круглым дырам в глинистой почве. Эти отверстия вели в глубокие ходы под глыбами окаменелой лавы. Внезапно потревоженные игуаны в панике спасались во все стороны, и тогда трудно было их свернуть с пути. Они стремились напрямик, прибегая к хитрости только в последний момент: видя, что враг их настигает, они обычно залезали в самую гущу колючего куста, и извлечь их оттуда не было уже никакой возможности; легче всего было преследовать их на открытом месте. Забравшись в свое колючее прикрытие, они прибегали к обычному способу выражения своих эмоций — усиленно кивали головою. Там, где растений нет, игуана бросается к грудам лавы, залезает с головой и туловищем как можно глубже в щели и замирает в неподвижности, безмятежно считая себя в безопасности, не подозревая, что врагу прекрасно видна остальная часть туловища. Когда их извлекают оттуда за хвост, они сильно отбиваются и делают отчаянные, но безуспешные усилия изогнуться и укусить вас, прежде чем примирятся со своей участью.
В желудках двух убитых мною ящериц я нашел огромное количество листьев и цветов разных растений; одна из них умудрилась проглотить целых пять плодов кактуса, в другой нашлось три. Долгое время я, лежа на земле, наблюдал за этими красивыми существами, и когда я глядел на них с высоты лишь нескольких сантиметров от земли и очертания их вырисовывались на фоне отдаленных гор, мне представлялось, что это — чудовища не в один метр, а метров десяти длиною.
Мне случилось два раза видеть, как сухопутные игуаны добывают себе плоды кактуса, которые они, по-видимому, очень любят. К моему удивлению, они проявляли при этом такую обдуманность поступков, что она казалось близкой к разумным действиям, чего никогда мне не случалось подмечать у других пресмыкающихся.
Две ящерицы подползли вплотную к кусту кактуса опунции, и одна из них, вытянув лапу, стала раскачивать колючий его ствол, ухватившись за него у корня. Мне показалось сначала, что она намеревается на него влезть. Но вскоре я убедился, что это не входило в ее планы. Сперва не видно было никакого результата, но затем на землю упали сразу два плода, на которые вторая ящерица тотчас же набросилась, подхватила их и, не долго думая, проглотила вместе с колючками. В ответ на это первая схватила ее за лапу и стала ее кусать, однако та вырвала лапу из ее пасти и убежала в тень соседнего кактуса. Первая ящерица более и не покушалась на «зеленый виноград», она уныло поникла, закрыв глаза и предавшись мечтам (если вообще ящерицы могут мечтать) о той счастливой стране, где колючие плоды падают прямо в рот и некому их красть.
Я долго не мог поверить, что ящерицы действительно целиком едят мясистые колючие листья, опунции, пока не убедился в этом, наблюдая за взятыми мною на борт экземплярами. Содержимое их кишечника представляло собою сплошную массу длинных колючек. Как может живое существо не погибнуть, проглотив твердые и острые, как стальные иглы, колючки кактуса, для меня совершенно непостижимо. Контраст такой пищи с нежными золотистыми лепестками цветов ползучего растения, до которых они так лакомы, поистине поразителен.
Сухопутная игуана — животное преимущественно травоядное, но иногда оно употребляет и животную пищу, доказательством чего служат несколько кузнечиков, найденных мною в желудках двух игуан. Впрочем, это явление редкое, и я не знаю, можно ли верить утверждению одного моряка, который будто бы видел игуан, пьющих кровь убитого козла.
Ящерицы эти, очевидно, способствуют расселению растений на островах, разнося семена всюду на побережье и в степи; где попадался старый помет их, виднелись и хорошо разрастающиеся молодые побеги растений.
Игуаны находят себе пищу не только на земле; они взбираются на верхушки невысоких деревьев и лазают по кустам, иногда в продолжение целых часов, обрывая цветы и листья. Дарвин в своих путевых заметках во время пребывания на корабле «Бигль» пишет: «Они зачастую влезают на невысокие деревья и, сидя спокойно на ветвях, щиплют листья». На Сеймуре, недалеко от берега, я наблюдал как-то игуану на высоте семи метров от земли; она осторожно ползла в густой листве дерева майтены. При моем приближении ящерица сделала неловкий прыжок, оступилась и грохнулась во всю свою длину на землю; упав на бок, от силы толчка она подскочила, как мяч, но, видимо, нисколько не пострадав, тотчас же убежала на ближайшую скалу.
Когда игуаны не спят, они принимают свою излюбленную покоящуюся позу: хвост, задние ноги и задняя часть туловища на земле, тогда как верхняя часть туловища приподнята и вытянута прямо, голова же поднята вверх; это дает всей их фигуре какой-то величественный монументальный вид. Соперники, встречаясь, выражают свои чувства рядом медленных киваний головою. Во время сна ящерицы лежат обыкновенно распластавшись на земле, часто вытянув лапы назад, подошвами кверху. Их легко изловить, когда они крепко спят; однако они просыпаются при неосторожном шаге. Как известно, у них имеется третий остаточный глаз простого строения, соответствующий верхнему мозговому придатку других позвоночных. По-видимому, он немного действует, так как, если ящерица спит на солнце и начнешь махать рукою между ее головой и лучами солнца, она просыпается.
Замечая мое приближение, игуаны выражали свою тревогу движением кончика хвоста, как это делают кошки, а потом медленно, подобно крокодилу, начинали хлестать им из стороны в сторону, но, как я уже упоминал, хвост, по-видимому, никогда не служит им орудием защиты в борьбе. Затем следует сперва одно медленное, а потом шесть или восемь быстрых и коротких киваний головою вверх и вниз. Если же предполагаемая опасность возрастает, ящерица открывает и закрывает пасть несколько раз под ряд, иногда ворочая во все стороны высоко поднятой головою. Звуков она никогда не издает, кроме резкого шипения. Кончается дело тем, что животное медленно удаляется или при крайней опасности обращается в паническое бегство.
При медленном движении игуана волочит тело по земле, при чем хвост держится наклонно кверху несколько изогнутым. Ускоряя шаг, она все более и более выбрасывает вперед ноги и изгибает и раскачивает туловище, хвост держится при этом горизонтально. Двигаясь с умеренной скоростью, животное напоминает бегущего рысью носорога, хотя сильно изогнутая спина и общий вид делают его скорее похожим на допотопного стегозавра или же на какое-либо иное вымершее пресмыкающееся.
Игуаны на ходу упорно держатся раз избранного направления, и случалось не раз, что, спасаясь от кого-нибудь из моих товарищей, ящерица набегала прямо на меня и проскальзывала иногда у меня между ног. Я наблюдал изумительную тупость этих животных: зачастую, когда мы собирали насекомых или приготовлялись завтракать, откуда ни возьмись, появлялась огромная игуана, пробегала среди нас и внезапно останавливалась в тени до нелепости маленького куста. Тут она тяжело опускалась на землю, едва переводя дух, точно запыхавшийся толстый старый джентльмен. В таком положении она способна была оставаться продолжительное время, по-видимому, совершенно уверенная в том, что ее огромное пестрое тело совершенно скрыто от наших взоров тенью нескольких листьев.
Сухопутных игуан водилось ранее очень много на Галапагосских островах — на Джемсе, Индефетигебле, Альбемарле, Нарбороу и на Южном Сеймуре, но на первых трех они в настоящее время уже истреблены и сохранились еще только на Нарбороу и на Южном Сеймуре.
Причиной гибели этих великолепных ящериц была охота на них людей, употреблявших их в пищу, а главным образом вымиранию их способствовали собаки и свиньи, разведенные на островах и поедавшие их яйца и детенышей.
Я лично часто ел мясо мексиканских и южно-американских игуан, нахожу его превосходным и охотно верю, что многие прежние путешественники только им и питались. Что касается до нас, то мы щадили их, так как каждый пойманный экземпляр представлял слишком большой музейный интерес.
В противоположность морским игуанам, они быстро привыкали к неволе. Вначале мы их кормили плодами кактусов, а потом они прекрасно стали есть консервированную капусту, латук и бананы; вскоре они привыкли есть прямо из рук. В настоящее время, после семи месяцев неволи, из восемнадцати привезенных в Нью-Йорк животных погибло только одно и то вследствие полученных механических повреждений.
Амблиринхи водятся в береговой полосе, но сухопутных конолопов я никогда не встречал ближе тридцати метров от их морских сородичей; юркие же маленькие ящерицы-тропидуры сновали повсюду, зачастую даже по телам конолопов.
Однажды я видел красноголовую самку такой маленькой ящерицы, бегающую по широкой спине конолопа, при чем обе, и великан и карлик, проделали весь свой комический ритуал поклонов, как бы торжественно подтверждая какое-то важное соглашение.
Несмотря на скудость растительности верхней степной части Сеймура, все же несколько видов насекомых было представлено в большом изобилии. Всюду кружились большие черные пчелы, усердно добывая из цветов скромное количество нектара. Это были самки, и только дважды приметили мы самцов с их желтыми тельцами, но поймать их не было никакой возможности. Наши северные сумеречные бабочки — полосатые сфинксы — летали здесь в самый разгар полуденного зноя, но размерами они были на четверть меньше наших. Такое измельчание объясняется, по-видимому, условиями жизни на этих островах. Красная бабочка (Agraules), например, достигает только трех пятых величины наших бабочек той же породы.
За все время нашего пребывания на Сеймуре дни стояли светлые, ясные, но не знойные; там, куда достигал пассатный ветер, было прохладно. Около десяти часов утра центральные вершины Индефетигебля постепенно исчезали за дождевой завесой, а три часа спустя облака начинали сползать по направлению к нам, на нижние склоны гор. Они скоплялись, поднимались кверху, и отвесные полосы дождя скрывали от нас близкий берег Индефетигебля. Даже в момент нарастания бури тучи могли рассеяться без капли дождя. Иногда же туча разражалась ливнем в непосредственной близости от нас, в то время как наша яхта «Нома» стояла сухая, купаясь в солнечных лучах.
Дожди здесь имели настолько местный характер, что можно было умереть от жажды на каком-нибудь из мелких островов около километра от большого острова, а на последнем в то же время можно было утонуть в любой лавовой впадине, наполненной дождевой водой. Досадно было видеть, как ежедневно, в каких-нибудь двух километрах от нас, шел ливень, тогда как всего несколько часов дождя на растянутые нами брезенты было бы достаточно, чтобы продлить наше пребывание в архипелаге на многие дни.