Однако пора покончить с городом и вернуться к природе.
К счастью для меня, мы уже на следующее лето после переезда в Севастополь, в 1891 году, на каникулы уехали в сад дяди Коли на реке Алме. Обыкновенно пишут Альма, а северяне произносят даже с ударением на первом слоге: Альма. Надо Алма (по-татарски — яблоко).
Здесь я опять нашел настоящую природу: обилие зелени, в том числе сколько угодно больших деревьев, которых мне так недоставало в Севастополе. Леса я здесь, правда, не нашел. Но вся долина реки Алмы представляла оплошной фруктовый сад. А вдоль берегов реки, вдоль дорог и по окраинам садов росли великолепные старые пирамидальные и серебристые тополя. Эти деревья достигали таких размеров, что я и в Финляндии, да и вообще до того нигде, никогда подобных великанов и не видывал.
Аллея высочайших пирамидальных тополей в ясную лунную ночь была так красива, что мы все подолгу гуляли по ней взад и вперед, не в силах нарушить очарования волшебной картины и то обаяние, под действием которого мы находились. Уходить в прозаические комнаты нам казалось прямо преступлением, и мы все оттягивали и оттягивали момент ухода, задерживаясь иногда до поздней ночи. Даже говорить как-то не хотелось, и мы лишь изредка обменивались вполголоса короткими репликами. Настолько хороша была природа и настолько нарушали гармонию всякие громкие звуки, в особенности человеческие голоса. И мы предпочитали, чтобы вокруг ненарушимо царили только голоса природы: неумолчный звон сверчков и мелодические ноты многочисленных на Алме сплюшек. В такие моменты даже Финляндия и Мяки отходили куда-то на задний план, и, казалось, что лучше, чем здесь, нигде быть не может.
Если прелестные крошечные совушки еще не начинали своего концерта, то достаточно было свистнуть один раз, чтобы вам со всех сторон начали на разные голоса отвечать все находящиеся по соседству оплюшки. Здесь я впервые услышал их крик, здесь же ознакомился с самими птичками и полюбил их. Особенно же полюбил их «сплю!», и до сих пор не могу слышать его равнодушно. И звук этот каждый раз напоминает мне именно Алму. Точно так, как пение цикад, у меня связано больше всего с ранним детством и именно с Алуштой, где я его слышал впервые. Почти ничего из Алушты я не помню, а звон цикад помню великолепно. Из других звуков, связанных с Алмой, мне на всю жизнь врезалось в память еще воркование горлинок. Этих голубков здесь было невероятное множество, и их воркование звучало у реки целый день, смолкая лишь на ночь. И теперь достаточно мне услышать воркование горлинок, чтобы у меня перед глазами явились яркий солнечный день и долина Алмы с ее садами.
Когда я впервые услышал сплюшку, я понятия не имел о том, кто это кричит. На мой вопрос мне ответили: «сплюшка». Но когда я спросил, что это за птица, какая она с виду, на кого похожа, мне ответить не могли. Очевидно, говоривший самой птички не знал, а знал только ее название и голос. Я потом встречал много таких людей: голос птицы (сплюшки, выпи, эвдотки, погоныша) знают, а о самой птице понятия не имеют.
Пришлось выслеживать самому. Удалось это не сразу, так как сплюшка кричать начинает только вечером. А в темноте рассмотреть ее среди ветвей не так легко. Если даже удастся подойти к птичке по направлению голоса близко, то она хотя, может быть, и не улетит, но, заметив вас, конечно, гораздо раньше, чем вы ее, сейчас же замолчит. И вы даже знать не будете, здесь она еще или уже улетела. И подаст голос только после того, как вы уйдете. Тогда только вы убедитесь, что она все время была где-то тут же, около вас. Чтобы увидеть сплюшку, она должна сидеть более или менее открыто, должна выделяться на более светлом фоне неба, и вы должны заметить ее на таком расстоянии, когда она вас еще не испугалась и вам ответит. Когда мне всего этого наконец удалось добиться и я застрелил таинственную птичку, я был несказанно удивлен, увидев, что это сова. И притом премиленькая: крошечная, с двумя длинными ушками, как у филина, с пушистым красивым оперением. В то время я еще не знал, что совы бывают такие маленькие (и даже гораздо меньше), и меня это очень поразило. Живые сплюшки в неволе так очаровательны, что ими не устаешь любоваться. Благодаря своему миниатюрному росту и изящному, с тончайшим рисунком оперению они остаются премилыми, несмотря на всевозможные комические позы, уловки, жесты и гримасы, свойственные совам.
Кроме сплюшек и горлинок, я ознакомился здесь на воле еще с некоторыми другими птицами, которых до того видел только на столе в кухне у дяди Эдуарда или только на рисунках, и не только ознакомился, но наконец и сам стал приносить их с охоты. Впрочем, охота и здесь, если не считать за «дичь» горлинку, тоже была не особенно важная. Довольно много было только перепелок, и нередки зайцы. Те и другие и были моими главными жертвами, так как стрелять горлинок было слишком легко, а потому и неинтересно. И потом просто жаль убивать этих милых доверчивых птиц. Всегда вспоминался гул от их воркования, и не хотелось лишать этот немного грустный по мелодии концерт одного из его исполнителей.
Кроме перепелок, попадались серые куропатки и очень редко — стрепеты. С этой ценной охотничьей птицей у меня связано забавное воспоминание. Как-то шел я по своему обычному маршруту в степи, осторожно пробираясь между кустиками держидерева, и старательно высматривал перед собою. Вдруг вижу недалеко за кустом среди полыни прилег к земле и притаился стрепет. Вижу его слегка поднимающуюся наклонно над землей вытянутую шею и отчетливо вижу головку и даже клюв… Стрепет — добыча редкая. В волнении быстро прицеливаюсь и спускаю курок… Мчусь туда, где был стрепет, и тут только с удивлением замечаю, что его голова и шея остались в том же направлении! Шея торчит также наклонно над землей, голова неподвижно смотрит в том же направлении. Между тем они должны были или опуститься к земле, если выстрел был удачен, или исчезнуть, если я промахнулся. Каково же было мое разочарование, когда я вместо желанной добычи нахожу маленький густой кустик какого-то растения (туловище «стрепета») и торчащий из него загнутый на конце сучок (шея и голова)! Но сходство было настолько велико, что впоследствии я еще раз чуть-чуть не попался на эту же удочку. Бродя по степи обыкновенно по одному и тому же пути, я как-то снова наткнулся на того же «стрепета» и опять схватился за ружье. На этот раз я вовремя спохватился. Во избежание таких ложных тревог в будущем я уничтожил предательский сучок…
Из неохотничьих птиц на Алме было много сизоворонок и особенно пчелоедов, или щурок. Сизоворонка раскрашена очень ярко и красиво, но сама она сварливая и крикливая птица, причем ее громкие каркающие, крайне неприятные крики ни малейшего удовольствия не доставляют и только раздражают.
Совсем другое дело — щурка. Она и окрашена еще гораздо красивее сизоворонки. У той окраска и яркая и пестрая, но в общем получается все-таки как-то грубовато. У щурки, наоборот, окраска даже еще ярче и пестрее, но все тона красивее и как-то хорошо гармонируют один с другим, как будто ее раскрашивал гораздо более тонкий художник, чем сизоворонку.
Сама птичка с ее длинным тонким острым клювом, длинным, таким же острым хвостом и длинными крыльями необыкновенно стройна и изящна. Полет ее — верх ловкости и совершенства — поражает самыми неожиданными и сложными эволюциями. От стайки щурок, носящихся в воздухе для своего удовольствия, трудно оторваться — настолько свободен, уверен, смел, ловок и красив их полет; эти крайне общественные птички все время перекликаются между собою своими негромкими, но почему-то очень далеко слышными журчащими голосами.
Стайка щурок в воздухе или доносящиеся то с одной, то с другой стороны их голоса почти так же нераздельны у меня с воспоминаниями об Алме, как сливающееся в общий гул воркование десятков горлинок и вечерние мелодичные призывы сплюшек.
На Алме я впервые встретился и еще с некоторыми животными, но уже значительно более редкими в этих местах. На речке иногда удавалось увидеть и даже застрелить очень обыкновенного куличка-зуйка, или перевозчика. Куличок этот живет чуть ли не везде на земном шаре, но у нас в Финляндии мне почему-то не попадался и потому тоже был для меня новинкой. Такой же новинкой был другой куличок-черныш. Черный сверху, белый снизу и над хвостом, он держался всегда очень осторожно, прячась под навесом берега и обыкновенно не подпуская близко. Если же удавалось к нему подобраться незаметно, то, увидев человека, он как сумасшедший срывался с места с громким испуганным писком и стремительно мчался прочь вдоль реки, стараясь лететь непременно под прикрытием берега… Как-то раз на осеннем пролете я убил совершенно случайно попавшего сюда пастушка — несуразную, плохо летающую, длинноногую и длинноносую птичку с плоским, как доска, сжатым с боков телом. Такое плоское тело нужно пастушку потому, что он живет только в густых камышах, пробираться между которыми толстяку было бы слишком трудно. Там где есть камыши, голос пастушка можно слышать часто. Но мало есть людей, которые могут похвастать тем, что видели пастушка, так как он никогда и носа не показывает из камышей. Только на пролете он иногда попадает туда, где камышей нет.
На Алме я впервые застрелил и хорошенько рассмотрел целый ряд новых птиц: вальдшнепа, куропатку, перепалку, горлинку, коростеля, пастушка, обыкновенную ржанку, чеглока, степного луня, сплюшку, грача, галку, скворца, хохлатого жаворонка, удода, сизоворонку, щурку, кулика-черныша и зуйка.
В ту же охоту, когда я убил пастушка, при мне был убит самый настоящий большой волк, так что я мог гордиться тем, что принимал участие в волчьей охоте!
Забыл я упомянуть еще о черных дроздах, которых было много в густых зарослях вдоль реки. Их я тоже на Алме встретил в первый раз. Здесь им было раздолье. Кроме бесчисленных насекомых, многоножек, червей и улиток, которых они разыскивали под кустами в толстом слое гнилых листьев, к концу лета к их услугам поспевала великолепная ежевика. Ежевикой здесь были увиты все кусты, все изгороди, она всюду стлалась по земле. Из-за нее во многих местах трудно было и пробраться. Кроме ежевики, кусты и небольшие деревья были густо обвиты еще ломоносом. Весной его крупные цветы очень украшали пейзаж. К концу же лета все скрывалось под сплошными белыми подушками, образованными отцветшим ломоносом. Кроме ежевики, дрозды, а также и мы сами очень охотно лакомились вкусными ягодами кизила, в изобилии росшего в диком виде всюду в садах. Все эти заросли из тальника, колючего шиповника, не менее колючего терна, кизила, барбариса и разных других кустарников, вдобавок густо переплетенных ломоносом и преколючей ежевикой, были не очень удобно проходимы.
Но это были игрушки по сравнению с зарослями держидерева, в изобилии росшего в степи. Держидерево вовсе и не дерево, а кустарник и даже не особенно высокий. Но неосторожно попасть между густыми кустами этого отвратительного растения было просто опасно. Выбраться оттуда без бесчисленных, иногда очень глубоких и болезненных царапин, даже настоящих ранок, и без изорванной в клочья одежды было почти невозможно: свое название кустарник носит не зря. Необыкновенно крепкие ветки держидерева усажены бесчисленными колючками. Колючки эти сидят очень прочно и никогда не обламываются, как колючки шиповника или ежевики. Кроме того, сидят они попарно, так, что одна, прямая, направлена вперед, а другая, с другой стороны веточки, против нее, круто изогнута и смотрит назад. И если вы, соблюдая большую осторожность, умудритесь просунуть руку в куст держидерева, положим, за убитой перепелкой, то это вовсе не значит, что вы также благополучно вытащите ее и назад. Напротив того, можно ручаться, что это вам не удастся. Мне даже случалось видеть, как перепелка, забравшись в куст держидерева, не могла выбраться из него. Сделав при моем приближении несколько попыток взлететь, она каждый раз падала обратно и так оставалась в кусте. Приходилось стрелять ее половинным зарядом мелкой дроби и с большим трудом добывать из куста какой-нибудь палкой. Рукой и пробовать не стоило. При этом древесина держидерева настолько крепка, что, кажется, легче справиться с проволокой, чем с самой тоненькой веточкой этого гнусного кустарника.
Как-то мы ехали с дядей Колей на лошадях из Симферополя на Алму, и дяде вздумалось показать мне устройство колючек держидерева. Нагнувшись из экипажа, он схватил тоненькую веточку, надеясь сломать или оторвать ее. Веточки он не сорвал и не сломал, а на своих пальцах не досчитал нескольких кусочков кожи и мяса, оставшихся на колючках. «Ну, теперь ты видишь, что это за милый кустик», — сказал дядя, забинтовывая свои пальцы носовым платком.
Я упомянул раньше о серебристых тополях и о оплошных фруктовых садах вдоль долины Алмы. Красивые, достигавшие несколько обхватов в толщину, серебристые тополя при тихой погоде особенного внимания на себя не обращали. Но стоило налететь ветерку, чтобы вся крона засверкала яркой белизной и серебром нижней стороны их листьев. Вся картина сразу менялась, и этими деревьями нельзя было не залюбоваться.
Своими мощными, высоко поднимающимися к небу кронами они очень украшали местную природу.
Фруктовые сады меня ничуть не интересовали. Правда, в них росли прекрасные яблоки, груши и другие фрукты. Но все эти прелести я мог найти и на столе в комнатах или в больших корзинах около дома. А в самих садах решительно ничего привлекательного не было. Тщательно вычищенные и подстриженные деревья с белыми, обмазанными глиной с известью стволами имели мало общего с природой. Выстроенные правильными рядами, все одинаковые, они напоминали не то какой-то военный парад, не то прежних институток на прогулке, но уж никак не ту нетронутую природу, которая манила меня. Да и ходить по этим садам было настоящим наказанием. Чтобы хорошо сохранялась влага в почве, земля в садах все лето непрерывно распахивалась и была такая рыхлая, что нога здесь проваливалась хуже, чем в сыпучем песке. Я только удивлялся дяде, который, едва приехав из Симферополя, надевал высокие сапоги и целый день без устали ходил по саду, мне это тогда казалось какой-то добровольной пыткой